— Они-то по крайней мере не приходили?

— Сегодня с утра один полицейский дежурит на улице, а другой за домом.

— Из Брюсселя?

— Не знаю. Они ничего не предпринимают. Господин Валеско следит за ними из окна второго этажа.

Сильви кинулась туда, без стука вбежала в комнату, подошла к румыну, который проворно отвесил поклон.

— Это тот коротышка?

— Да. Он только что записал номер вашего такси.

Ведь Сильви не отослала его, и шофер теперь прохаживался перед домом.

— Вы из Брюсселя приехали?

Не отвечая, она вышла из комнаты. Все ее движения были одинаково четкими и стремительными. На лестнице она столкнулась с сестрой, но не сказала ни слова.

Мадам Барон, как завороженная, следила за ней из кухни. Вздохнула:

— Не понимаю, что она собирается делать…

— Ей виднее, чем нам, — проронил Моисей.

Все — кто на втором этаже, кто на кухне — вздрогнули, услышав, как скрипнула дверь передней комнаты. Но Сильви захлопнула ее за собой, и наступила тишина.

Эли ворочался во сне, прикрывал ладонью глаза — его беспокоило проникавшее в окно солнце.

— Вставай! Живо! — Сильви дергала его за руку.

Он глубоко, со вкусом вздохнул, еще поерзал, разлепил веки и наконец увидел перед собой молодую женщину.

— С какой стати?..

Он нахмурил брови: голова болела, и усилия припомнить, что произошло накануне, оставались напрасными. Язык с трудом ворочался во рту. Ему показалось, что остеохондроз снова дает о себе знать.

— Что я тебе говорила? И через Антуанетту передавала…

Она выражалась резко, и в ее взгляде не осталось ни капли нежности. Но он успел заметить, как солнце играло в ее волосах, мягко сбегающих на меховое манто.

— Ты еще не понял? Вставай! За тобой придут с минуты на минуту.

Он вскочил на ноги одним прыжком, как обезьяна. Подозрительно сощурил глаза:

— Да что ты говоришь?

— Хватит придуриваться. Сказано тебе: все кончено, они сейчас явятся…

Ненависть исказила лицо Нажеара, теперь в нем была угроза:

— Это ты меня выдала, не так ли?

— Не корчи из себя идиота. Сколько можно повторять? Тебе лучше бы одеться…

— Ты врешь! — закричал он, осененный новой идеей. — Я понял! Ты хочешь заставить меня уйти отсюда, потому и выдумываешь…

Но тут он осекся, метнулся к окну, заметив такси у края тротуара.

— Видишь вон там, впереди, дядьку у трамвайной остановки? Он из полиции…

Эли все еще не мог осмыслить положение. Налил себе стакан воды, прополоскал рот, сплюнул в раковину. Она заметила, как он бледен и худ, до чего неправильны его черты. Никогда еще его лицо не казалось таким некрасивым.

— Я все понял!

— Тем лучше! В таком случае одевайся…

— Ясное дело: ты меня выдала, чтобы получить награду!

— Кретин!

— Мне сразу надо было догадаться, когда ты меня заманивала в этот дом…

Она чуть не влепила ему пощечину, ее удержало только то, что он выглядел слишком ничтожным в этой потрепанной пижаме.

— Да оденься же!

— Я буду делать то, что вздумается. Одному Богу известно, что мне теперь вздумается!

И посмотрел на нее снизу, проверяя, какое впечатление произведет эта угроза. Но Сильви, по-прежнему в меховом манто, оперлась на подоконник, увлеченная тем, что происходило снаружи.

Накануне вечером ее вызвали в полицейское ведомство Брюсселя, где она предстала перед тремя мужчинами, один из них курил трубку. Инспектор, который уже допрашивал ее в «С пылу, с жару!», сидел на углу стола рядом с бельгийским комиссаром. И наконец, третий, тот, что без конца расхаживал взад-вперед, был инспектором из Парижа.

— Сядьте и объясните, почему вы нам солгали.

Она лишь мельком глянула на документы, разложенные на столе, но этой секунды ей хватило, чтобы заметить среди них фирменный бланк: Шарлеруа, «Кафе у вокзала».

Она сумела улыбнуться — без иронии, без вызова, просто по-дружески:

— На моем месте вы поступили бы так же…

Трое мужчин переглянулись. Им пришлось в свой черед ответить ей улыбкой.

К этой сцене Сильви готовилась последние три дня. Портье из «Паласа» видел, что она забрала чемоданы Нажеара. И не только портье, но и носильщик, который погрузил багаж в такси. На стоянку перед большими отелями обычно возвращаются одни и те же машины. Стало быть, им оставалось лишь взять след. Он вел в Шарлеруа, в «Кафе у вокзала», потом к дому 53 по улице Лавё.

— Он по-прежнему скрывается у ваших родственников?

— Этого я не знаю. Даю вам слово.

— Вы понимаете, что можете быть арестованы как сообщница?

Она похлопала ресницами, еще раз улыбнулась:

— Я поступала, как всякий бы поступил на моем месте. Мне остается только поклясться, что мои родители ровным счетом ничего не знали.

Вот и все. Трое мужчин снова обменялись взглядами. У них не было больше вопросов к ней. Они только не решили еще, оставят ее на свободе или нет. Француз пожал плечами, давая понять, что это не существенно.

— Идите! Но будьте готовы явиться по первому требованию.

— Мне можно съездить в Шарлеруа?

— Если вам так хочется, поезжайте.

Было одиннадцать вечера. Сильви понимала, что как только она уйдет, они позвонят в Шарлеруа. Если уже не позвонили. Она отправилась в «С пылу, с жару!», где едва успела вполголоса обменяться парой слов с Жаклин. Она танцевала. Пила шампанское с судовладельцем из Антверпена. И только когда забрезжил рассвет, сбросила вечернее платье, переоделась в будничное…

Эли злобно, ожесточенно сверлил ее глазами. Он видел ее профиль, волосы по-прежнему сияли на солнце, шелковые чулки плотно облегали стройные ноги.

— Оденься! — устало повторила она.

И поднялась, направилась к двери, плотно затворила ее за собой, прошла на кухню. Мать встретила ее вопросительным взглядом.

— Он одевается, — ответила она.

— Что он говорит?

Антуанетта тоже была здесь, ее глаза лихорадочно сверкали, сжатые губы стали тоньше:

— Что, по-твоему, он может говорить?

Девушка была явно на взводе. Валеско, спустившись к ним, налил себе рома. Это снова напомнило начало войны, когда мелкие повседневные условности обихода разом утратили значение.

— По-прежнему стоит как вкопанный! — доложил румын. — Только нос уже не такой красный, как-никак солнце пригревает…