Лицо Нажеара было окровавлено, волосы на лбу слиплись, из носа капала кровь, а глаза стали неимоверно подвижными. Он озирался, словно высматривал что-то, уже не как человек, а по-звериному, настолько, что могло показаться, будто он никого не узнает.

— Подождите! — простонала мадам Барон. — Он не может уйти так!

Она бросилась в комнату, не обращая внимания на мужа, хотя тот уже спускался с лестницы.

Комиссар зажимал носовым платком рану у себя на руке.

— Забери его вещи, — сказал он выступившему вперед полицейскому-коротышке.

Мадам Барон вернулась с мокрой салфеткой. Все это заняло лишь несколько секунд, и тем не менее на улице уже собрались любопытные. Какой-то мальчишка, вскарабкавшись по выступам каменной кладки, заглядывал в кухонное окно.

Эли послушно позволил мадам Барон обтереть его лицо влажной салфеткой, но кровь продолжала течь.

— Оставьте, — вмешался комиссар, мягко отстраняя ее локтем. — Распорядитесь, чтобы люди не скапливались.

Послышались возгласы:

— Отходите, ну же! Не мешайте! Нечего тут глазеть!

Господин Барон время от времени делал шаг, спускаясь еще на одну ступеньку, как автомат. Он ничего не понимал. На нем были только рубашка, брюки, надетые второпях на голое тело, да шлепанцы на босу ногу.

— Расступитесь, вам говорят!

Нажеар шел самостоятельно. Ему пришлось пропустить вперед инспектора, несшего его чемоданы. Такси Сильви и полицейская машина по-прежнему ждали у края тротуара.

— Поехали!

Вопль эхом отдался в стенах кухни. Валеско, который шел по коридору, застыл на месте. Мадам Барон, вконец обалдевшая, комкала в руках окровавленную салфетку.

Прочее закончилось очень быстро. Группа мужчин пересекла озаренный солнцем участок двора и скрылась в автомобиле. Француз сел рядом с шофером, дверца захлопнулась, зеваки бежали к машине, но она уже тронулась.

Сильви, на которую никто не обращал внимания, сдержанно поцеловала мать и села в такси.

Все было кончено. Люди толпились у порога. Мадам Барон закрыла дверь. Она была так разбита, так подавлена, что казалась больной. Ее муж, заинтригованный, беглым взглядом оглядел опустевшую комнату, заметил, что вода в раковине покраснела…

— Да что же, в конце концов, случилось?

Один Моисей додумался закрыть ставни, так как мальчишки продолжали виснуть на окне. Валеско старался не вспоминать о тех трех сотнях франков.

Накануне вечером цветы, чтобы не завяли, поставили в ведро с водой, а его задвинули в чуланчик за кухней. Так вот, букет пришлось выбросить: вода в ведре замерзла.

До Ларошели оставалось несколько километров. Большой открытый автомобиль с кинооператорами возглавлял колонну. Их было пятьдесят три — пятьдесят три машины для перевозки заключенных длинной вереницей следовали по дороге от центрального здания тюрьмы Фонтэвро.

Сельская местность утопала в потоках солнечных лучей. Деревни были светлы. Люди выходили на пороги своих домов и смотрели, как едут мимо большие фургоны без окон с вооруженной охраной на переднем сиденье.

Когда проезжали через Ларошель, операторы, встав на ноги в своей машине, снимали колонну. Потом подъехали к порту Ла-Палис, колонна остановилась на Северном пирсе справа от внутренней гавани, где сновали рыбацкие лодки.

Толпа теснилась поодаль, сдерживаемая жандармами. Чтобы пройти сквозь оцепление, требовался пропуск: только журналисты и фотографы имели право приближаться к буксирам, предназначенным для доставки приговоренных на остров Ре.

— Где наши звезды? — осведомился капитан жандармов.

— Дельпьер должен быть во второй машине.

Это был рабочий, слесарь, зарубивший топором жену и пятерых детей.

— А Нажеар?

— В пятой или шестой. Вы видели его сестру?

Женская фигура как раз появилась в первом ряду толпы. Некий фотограф тотчас устремился к высокой девушке в сером, которая смотрела прямо перед собой, но успела вскинуть вверх руку в перчатке, заслонив лицо прежде, чем раздался щелчок.

Ее соседи, поначалу не обращавшие на нее внимания, теперь заметили, что она пришла с биноклем. Зашептались:

— Родственница!

Между тем первый тюремный фургон открыли. Он был разделен на клетушки, из каждой выходил человек, одетый по-городскому. Но двигались они все неуклюже: мешали наручники, да и кандалы сковывали движения ног.

Эли медленно прошел среди толпы журналистов с сумкой на плече и буханкой черного хлеба под мышкой, ступил на сходни, и жандармы провели его на корму. Там он сел, ослепленный искрящимся сиянием моря.

Большинство заключенных были в лохмотьях и шли боязливо, словно боялись, что их станут бить. Однако встречались то тут, то там и вызывающие взгляды, и вздернутые подбородки.

— Смотрите! Вот он, вот!

Нажеар появился в сером костюме, элегантном плаще и шляпе из тонкого сукна. Не глядя на толпу, он сосредоточил все внимание на своих оковах, смотрел, куда ступает, волочил ноги и насилу удерживал свой хлеб под мышкой.

Поднявшись на борт, он уселся, зажатый между другими заключенными, поднял голову и увидел нацеленные на него объективы. Между тем высокая девушка в сером, стоявшая в пяти сотнях метров от него, лихорадочно крутила маховичок наводки своего бинокля.

— Он улыбается! — заметила одна журналистка.

Была ли это и впрямь улыбка? Кто знает? А Нажеар тем временем заговорил со своим соседом, стариком, заросшим седой щетиной. Тот ему охотно отвечал.

— Это точно, что она его сестра?

— Она срочно прибыла из Константинополя.

Это был первый случай, когда прибытие каторжников пришлось на такой солнечный день. Осень запаздывала, море было гладким, как зеркало, и сияло невинной голубизной.

А восемь дней спустя в честь их массового отправления белые дома острова Ре были облиты потоками света, издали напоминая простыни, что сушатся на лугу.

Занавес поднялся, наступил второй акт. На рейде, окруженное рыбачьими лодками, каторжников ждало судно «Ла Мартиньер». Все гостиницы острова были забиты до отказа, ни одного свободного номера. Журналисты поминутно встречались друг с другом в кафе, на бильярдных столах валялись фотоаппараты.

— А родственники прибыли? — интересовались они.

— Цыгане…

Это было целое семейство, пешком добравшееся сюда с юга, чтобы присутствовать при отплытии отца. Семья раскинула лагерь у самого подножия бастиона, и там весь день шастали дикарского обличья женщины и дети, не вступавшие в разговоры ни с кем.

— Еще есть сестра Нажеара…

Эта остановилась в лучшем отеле, в праздные дневные часы ее видели также бродящей вокруг порта. Она по-прежнему была в сером костюме. И неизменно в перчатках. Ела в одиночестве, пристраиваясь подальше от других трапезничающих постояльцев; раза три-четыре видели, как она заговаривала с тюремщиками.