Часы показывали 13.14. До назначенного времени обмена оставалось меньше двух часов, а он лишился колес.

Поездка длится примерно пятнадцать минут, и Холли, со связанными руками и повязкой на глазах, слишком занята обдумыванием планов на ближайшее будущее, чтобы кричать.

На этот раз, остановившись, ее сумасшедший водитель переводит ручку коробки передач в нейтральное положение, она это слышит, а потом ставит микроавтобус на ручник. Выбирается из кабины, оставив дверцу открытой.

В Рио-Лючио, штат Нью-Мексико, святая женщина, которую зовут Эрмина Какая-то, живет в сине-зеленом или сине-желтом домике с оштукатуренными стенами. Ей семьдесят два года.

Киллер возвращается, садится за руль, захлопывает дверцу. Микроавтобус трогается с места, проезжает футов двадцать, опять останавливается, и водитель выходит из кабины.

В гостиной Эрмины Какой-то сорок два или сорок три изображения святого сердца Иисуса, проткнутого шипами.

У Холли возникает идея. Идея смелая. И пугающая. Но вроде бы очень удачная.

Когда киллер возвращается и опять садится за руль, Холли догадывается, что он сначала открывал ворота, чтобы они могли куда-то въехать, а потом закрывал их.

Во дворе Эрмины Какой-то киллер зарыл «сокровище», которое старуха бы не одобрила. Холли задается вопросом, что это за сокровище, но надеется никогда этого не узнать.

Микроавтобус проезжает еще футов шестьдесят по неасфальтированной дороге. Мелкие камешки вылетают из-под колес, стучат о днище.

Он снова останавливается и на этот раз выключает двигатель.

– Мы на месте.

– Хорошо, – говорит она, стараясь делать вид, что она – не испуганная заложница, а женщина, у которой душа совершенствуется, поднимается на новый уровень.

Он отпирает заднюю дверцу и помогает Холли выйти из микроавтобуса.

Теплый ветер несет с собой едва заметный запах древесного дыма. Возможно, где-то на востоке горят каньоны.

Впервые за более чем двадцать четыре часа она чувствует на лице тепло солнечных лучей. Ей так хорошо, что хочется плакать.

Поддерживая ее за правую руку, он ведет ее по земле, среди сорняков. Потом они попадают на более твердую поверхность, появляется легкий запах лайма.

Они останавливаются, потом трижды повторяется какой-то странный приглушенный звук: тап, тап, тап, сопровождаемый хрустом дерева и скрежетом металла.

– Что это? – спрашивает она.

– Я пулями выбил замок, чтобы открыть дверь.

Он берет ее под локоток, словно галантный кавалер, и ведет в здание. Едва они переступают через порог, говорит:

– Скоро будем на месте.

Эхо их шагов подсказывает, что они в каком-то большом помещении.

– Такое ощущение, что мы в церкви, – говорит она.

– В каком-то смысле, – отвечает он. – Мы в кафедральном соборе несметного богатства.

Пахнет штукатуркой и опилками. Она слышит ветер, но стены, похоже, толстые, может, звукоизолированные, окна тройные, потому что голос ветра в помещении намного тише, чем на улице.

Они входят в помещение меньших размеров, с более низким потолком.

Остановив ее, киллер говорит: «Подожди», – и отпускает ее руку.

Она слышит знакомый звук, от которого падает сердце: звон цепи.

Здесь запах опилок не такой сильный, как прежде, но она помнит их угрозу отрезать ей пальцы и гадает: а не стоит ли в этой комнате циркулярная пила?

– Один миллион четыреста тысяч, – раздумчиво произносит она. – Для ищущих это хорошие деньги.

– Это хорошие деньги для всех, – отвечает он.

Он прикасается к ее руке, но она не дергается. Он фиксирует один конец цепи на ее левом запястье, второй – на чем-то еще.

– Когда приходится работать, на то, чтобы искать по-настоящему, времени практически не остается, – говорит она и, хотя знает, что это галиматья, надеется, что он принимает ее слова всерьез.

– Работа – это жаба, сидящая на наших жизнях, – отвечает он, и она понимает, что попала в десятку.

Он развязывает шарф, стягивающий ее руки, и она его благодарит.

Когда снимает повязку с глаз, щурится и моргает, привыкая к свету, и обнаруживает, что они находятся в доме, где идет ремонт.

Войдя в дом, он снова надел лыжную маску-шапочку. Он, по крайней мере, притворялся, что она могла предпочесть ему своего мужа и тогда он оставил бы их в живых.

– Здесь была бы кухня, – говорит он.

Для кухни помещение огромное, может, пятьдесят на тридцать футов, здесь можно приготовить еду для многочисленных гостей. Выложенный плитами известняка пол покрыт пылью. Стены оштукатурены, но не покрашены, полки, шкафы, кухонное оборудование не установлены.

Металлическая труба диаметром в два дюйма, возможно газовая магистраль, выходит из стены. Одним концом цепь за эту трубу и зацеплена. На срезе трубы металлическая заглушка, диаметром на добрый дюйм больше самой трубы, так что цепь соскользнуть с нее не может.

Длина цепи – восемь футов. Холли может сидеть, стоять, даже немного ходить.

– Где мы? – спрашивает она.

– В доме Тернбриджа.

– Ясно. Но почему? Что-то тебя с этим домом связывает?

– Я побывал здесь несколько раз, – говорит он, – хотя входил в дом более незаметно, не вышибал замки. Он притягивает меня. Он все еще здесь.

– Кто?

– Тернбридж. Он не ушел. Душа его по-прежнему в этом доме, сидит тихонько, как один из десяти тысяч валяющихся на полу дохлых жучков.

– Я думала об Эрмине из Рио-Лючио, – меняет тему Холли.

– Эрмине Лавато.

– Да, – кивает она, словно раньше забыла фамилию. – Я могу буквально видеть комнаты ее домика, выкрашенные в разные, но успокаивающие глаз цвета. Не знаю, почему я о ней думаю.

Из-под лыжной шапочки-маски его сине-серые глаза пристально всматриваются в нее.

Закрыв глаза, с висящими как плети руками, обратив к потолку лицо, она шепчет:

– Я могу видеть стены ее спальни, увешанные изображениями Святой Матери.

– Их сорок два, – уточняет он.

– И горят свечи, не так ли? – предполагает она.

– Да, свечи в стаканчиках-подсвечниках.

– Это прекрасная комната. Она там счастлива.

– Она очень бедна, но счастливее любого богача, – подтверждает он.

– И кухня у нее словно из 1920-х годов, там пахнет жарящейся курицей. – Холли глубоко вдыхает, словно наслаждаясь запахом, потом медленно выдыхает.