– Давай-ка последи за своим состоянием, – проговорила она с сомнением в голосе. – Мы все иногда вылетаем из колеи. У меня у самой нервы как струны. Спокойной ночи.

Он проследил, как она растворяется в темноте лестницы. Потом повернулся и побежал.

Дома мать опять поджидала его возвращения, пристроившись поближе к радиатору, чтобы уловить его угасающее тепло, и завернувшись все в тот же бесформенный халат. Поскольку некая новая мысль совершенно затмила все остальное у него в голове, он уклонился от ее объятий и, обменявшись с ней несколькими короткими словами, поспешил в свою комнату. Но она вышла вслед за ним в коридор.

– У тебя совсем больной вид, Дэвид, – обеспокоенно проговорила она шепотом, потому что отец мог уже спать. – Ты точно не подхватил грипп? Тебе не кажется, что завтра лучше показаться врачу? – Тут она быстро переключилась за другой предмет, используя тот нервно-извиняющийся тон, с которым он был так хорошо знаком: – Мне не хотелось бы этого говорить, Дэвид, но будь все же поаккуратней с постельным бельем. Ты положил что-то грязное на покрывало, и остались большие черные пятна.

Он уже толкал дверь спальни. Ее слова остановили его руку только на мгновение. Разве скроешься от твари, попросту переходя с место на место?

– И вот что еще, – добавила она, когда он включил свет. – Не раздобудешь ли завтра немного картона, чтоб затемнить окна? В соседних магазинах нету, а по радио говорили, чтоб все были наготове.

– Хорошо, раздобуду. Спокойной ночи, мама.

– Ой, и еще чуть не забыла, – не отставала она, неловко переминаясь на пороге. – Наверное, действительно где-то под полом дохлая крыса. Запах просто волнами накатывает. Я поговорила с агентом по недвижимости, но он так ничего и не сделал. Я хочу, чтоб ты сам с ним поговорил.

– Ладно. Спокойной ночи, мама.

Он выждал, пока не услышал, как она мягко прикрыла за собой дверь. Потом закурил сигарету и тяжело повалился в постель, чтобы как следует поразмыслить над тем, что не поддавалось обыденным объяснениям.

Вопрос первый (с легким уколом иронии он подумал, что это звучало вполне мелодраматически для десятицентового романа): являлась ли Гертруда Риз тем, что за неимением лучшего термина можно было бы назвать оборотнем? Ответ: почти наверняка нет, в любом привычном смысле этого слова. То, что на мгновение на нее нашло, он сам ей каким-то образом передал. Это случилось только по причине его присутствия. И то ли его собственный испуг прервал это превращение, то ли сама Гертруда оказалась не совсем подходящим объектом для воплощения твари.

Вопрос второй: мог ли он передать тварь какому-то другому человеку? Ответ: да. На мгновение его размышления прервались, и перед его мысленным взором промелькнула калейдоскопическая вереница лиц, которые могли безо всякого предупреждения вдруг начать меняться в его присутствии: матери, отца, Тома Гудселла, агента по недвижимости с вечно поджатыми губами, покупателя в магазине, какого-то бродяги, столкнувшегося с ним дождливым вечером.

Вопрос третий: имелся ли какой-то способ избавиться от твари? Ответ: нет. И все же… Это было только голое предположение. Скрыться из города. Город породил ее; может, она к нему крепко прикована? Хотя вряд ли это так уж обоснованно – разве сверхъестественное существо может быть привязано к какому-то определенному месту? И все же… Он торопливо подступил к окну и после секундного колебания дернул раму наверх. Звуки, до сей поры приглушенные его размышлениями, выплеснулись на него с учетверенной громкостью, вразнобой смешиваясь друг с другом, словно инструменты, настраиваемые для некой титанической симфонии: грохот и визг трамваев и надземки, кашель локомотива на путях, гудение шин на асфальте и рев двигателей, смутное бормотание радио, слабые траурные нотки далеких гудков. Но теперь это уже были не отдельные разрозненные звуки. Всех их издавала одна бездонная глотка – этот единый стон, безгранично пронзительный, безгранично угрожающий. Он захлопнул окно и заткнул уши. Выключив свет, бросился на кровать и зарылся головой в подушки. И все же звук продолжал упорно пробиваться и туда. Именно тогда он и осознал, что в конечном итоге, хочет он того или нет, тварь выдворит его из города. Такой момент наступит, когда звук начнет проникать слишком глубоко, греметь и раскатываться невыносимо для слуха.

При виде множества лиц, размыто мерцающих на самой грани страшного превращения, он в конце концов не выдержит. Бросит все, что бы в этот момент ни делал, и уйдет прочь.

Момент наступил на следующий день, сразу после четырех часов. Он не сумел бы сказать, что за ощущение добавило свой ничтожный вес ко всему прочему, вынудив его на этот шаг. Возможно, это было мимолетное движение у вешалки с платьями в двух прилавках от него; возможно, призрачный образ звериного рыла, на мгновение принятый скомканной тряпкой. Чем бы это ни было, он без единого слова выскользнул из-за прилавка, бросив возмущенно бормочущего покупателя на произвол судьбы, поднялся по ступенькам и вышел на улицу, двигаясь почти как лунатик, хоть и постоянно шарахался из стороны в сторону, чтобы избежать любого прямого соприкосновения с толпой, поглотившей его. Едва оказавшись на улице, он вскочил в первый же подошедший трамвай, даже не заметив его номера, и юркнул на свободное местечко в углу передней площадки.

Поначалу со зловещей медлительностью, а потом со все увеличивающейся быстротой сердцевина города покатилась из-под колес назад. Позади остался мрачный огромный мост, нависший над маслянистой рекой, и хмурые утесы зданий начали уменьшаться в размерах. Пакгаузы уступили место фабрикам, фабрики – доходным домам, доходные дома – особнячкам, которые были сперва крошечными и грязно-белыми, потом побольше и похожими чуть ли не на дворцы, но ветхими и неухоженными, и, наконец, новенькими и монотонно-единообразными. В вагоне, последовательно пересекающем различные городские пласты, сменяли друг друга люди самого разного экономического положения и расовой принадлежности. Но вот показались пустыри, поначалу разделенные плотно застроенными участками, а потом все более обширные, где в отдельных кварталах сиротливо стояло всего по два-три дома.

– Конечная! – пропел кондуктор, и безо всяких колебаний Дэвид спрыгнул с площадки и зашагал дальше в том же направлении, в котором ехал трамвай. Он не бежал и не плелся. Он двигался, как автомат, который завели и отпустили и который не остановится, пока не кончится завод.

Солнце окрасило западную сторону горизонта в грязновато-красный цвет. Самого солнца не было видно из-за поросшего деревьями холма впереди, но его последние лучи подмигивали ему из оконных стекол крошечных домиков, теснящихся справа и слева, точно пламенеющие огни горели у них внутри. На ходу они то вдруг вспыхивали, то потухали, будто сигналы. Через два квартала тротуар кончился, и он пошел прямо по середине грязной ухабистой улочки. За последним домом улочка тоже закончилась, превратившись в узкую пыльную тропку, вьющуюся среди буйных зарослей бурьяна. Тропка привела к подножию холма и лесной опушке. Продравшись сквозь подлесок, он невольно замедлил шаг и в конце концов даже остановился, настолько ошеломляюще фантастической оказалась представшая перед ним сцена. Солнце уже село, но высокие залежи облаков продолжали отражать его свет, расцвечивая ландшафт смутными бликами всех цветов радуги.