— Поставлю вопрос иначе. Чего боится Стена? Чем ее можно уничтожить?

— А! Это другое дело! Есть, Васенька, есть одно надежное средство! Слушай… — Обильно вставляя в повествование заумные термины «фиговина» и «хренотень», Степан рассказал, как, чем и когда можно сравнять Стену с уровнем моря. Способ был настолько прост и очевиден, что Васька понял: в умственном развитии ему невероятно далеко даже до покойного товарища Эйнштейна, соседа из сорок пятой квартиры, не знавшего в той, мирной, жизни таблицу умножения и презиравшего Пифагора за какую-то там теорему.

Внезапно Степан замолчал и посмотрел в глаза Василию: — Это что же получается, я — предатель? Я своих сдал тебе, вражине?! Выпил — и разболтал военную тайну?!

— Да, — просто ответил Старлей. — Так точно! И жахнул в грудь мерзкому тушканчегу.

С самого начала беседы Старлея мучила изжога, и вот — облегчение.

— Смерть оккупантам!

Еще дымилась обугленная груда костей и шестеренок, а Старлей уже двигался к поверхности Стены. Он шел, жег и загребал сметану горстями. И вспоминал Анжелу. Как вместе отдыхали, как было весело. Однажды утром Васька проснулся, а надувная красотка исчезла. Осталась только куртка, купленная в секонд-хенде. Ни записки, ни полслова на прощание. Васька загрустил, просидел, кусая кулак, до вечера. А потом полог палатки откинулся, внутрь заглянул отец и сказал: «Ну что, сына, хорошо на югах?» — «Хорошо, папа», — ответил Васька, наклоняясь так, чтобы отцу было удобней стегать ремнем, широким, армейским, с прямоугольной бляхой, из которой выпирала звезда…

Старлей шел сквозь Стену к миру людей, к голубому небу, испачканному коричневым дымом от горящего мусора. Шел и думал, что сведи его судьба с Анжелой вновь, он сделал бы вид, что не узнал красотку. Это был бы гордый поступок. Настоящий мужской поступок. Вот только вся проблема в том, что она, шлюха и развратница, и в самом деле не вспомнила бы мальчишку-фашиста — уж очень он изменился. По крайней мере, Старлею хочется думать, что причина именно в этом.

Сведи их судьба, Старлей сказал бы Анжеле: «За дюну удалимся, сестрица?»

Вряд ли она отказала бы. А если бы и так, то счастью Василия не было бы предела. Тогда ведь не все потеряно, еще можно любить ее — честно, от души! — и писать письма с фронта, и верить, что она ждет. Рыдает по ночам и ждет.

Но чудес не бывает.

Личинке пора расправить крылья.

Расширяя проход плечами, Старлей выбрался из Стены. Ледяной ветер ударил в лицо. В двух шагах смердела куча отбросов, не сметанных, но реальных. Ноги холодил асфальт, витрины бутиков отражали худое, изможденное лицо.

Старлей посмотрел на манекенов, разодетых в шелка и замшу, на прошмыгнувшую мимо дамочку в обтягивающих брючках, на припаркованные у бордюра дорогие авто, на детскую надувную горку у «Макдональдса» — и понял:

Стена повсюду.

Стена всегда была здесь.

Просто он, Васька, не видел.

Это не Город, это сплошной кефир. И надо что-то решать.

— Без моей команды, — скажет

он, — вокруг тебя не ляжет

мгла, и медленной волною

не сойдется над тобою

восхитительная тишь.

М. Щербаков

— Если говорить о тиранах… Готов поспорить, что все, чего хочется рядовому тирану, — это чуть-чуть любви. Полагаю, что в детстве у них с этой самой любовью были серьезные проблемы. Штука же в том, что проблемы у них были не просто так, а за дело. Неприятными они были детишками. Может, из ушей у них воняло, или они писались в постель, или были такими слабаками, что не прибить их просто не представлялось возможным. И вот они выросли, стали тиранами, но по-прежнему у них воняет из ушей, по-прежнему они писаются и по-прежнему совершенно не верят, что, несмотря на эти маленькие недостатки, полюбить их все-таки можно. Кстати, как тебе мои уши?

Анжела ничего не ответила. Ответить она и не могла, потому что рот ее был заклеен изолентой. В лучшем случае она могла бы помычать. Однако и не мычала. Ротмистр Чача аккуратно примотал ее руки к столбикам кровати черным компьютерным кабелем, проверил, надежно ли привязаны ноги, и сказал: «Ну что ж, приступим».

— Из закуски только килька в томате. — Официант в белоснежной рубашке склонился над столиком, наставив ручку на книжечку с заказами.

Старлей поморщился и сказал:

— Терпеть не могу рыбу. Скользкая она и холодная. Нет, не хочу кильку.

— Аналогично. Давайте просто водку. Два графина, и чтобы со льда.

Официант кивнул и исчез в направлении кухни. Кир откинулся на спинку стула и поводил соломинкой в своем стакане с колой. Старлей газировки не пил из принципа.

Погребок этот, с росяной изморосью на каменных стенах, заросшими паутиной лампочками, бочками по углам и чем-то маленьким, черным и мохнатым, возившимся за бочками, был последним местом в городе, где можно было заказать графин холодной водки. Во всех остальных ресторанах давно подавали растворитель.

— Ну и как оно там, в Стене?

Старлей гадливо сплюнул и ногой плевок не растер.

— Мерзко. Двинуться не можешь, и она тебя щупает.

— Кто — она?

— Да Стена же. Лезет тебе во все дыры, шунтует, как вонючий проктолог.

— А ты?

— А ты висишь. Вроде как в космосе, но вроде как и в навозной яме. А вылупляешься голеньким.

— Так она наверху мягкая?

— Как сметана. Перепончатая такая сметана. Сметана, над которой поработали пауки.

Официант с подносом приблизился к их столику танцующим шагом и сгрузил два графина водки, запревших, со слезой, и почему-то глубокую тарелку с килькой. Хотя кильку и не заказывали.

— За счет заведения уважаемым гостям, — пропел официант.

— Пшел вон, половой! — рявкнул Старлей.

— Ну что ж вы так, — заныл официант. — У меня работа, дети малые. Я бы сам на эту кильку не смотрел, глаза б мои ее не видели, но служба, служба. Ноблес оближ.

Кир молча сунул ему две смятых сторублевки, и официант исчез как не бывало.

— Ноблес пошел облизывать, — констатировал Старлей и разлил водку.

Выпили не чокаясь. Кильку Кир скормил сааабааачкеее, которая от греха подальше таилась под столом и только механически жужжала временами, когда хвостовые вентиляторы перегревались.

Когда выпили по второй, на лестнице послышались спотыкающиеся шаги, и в погребок ввалился Максик.

— Ыыыы. Кирюха, пропащая душа. Василий, сколько лет, сколько зим. Родные мои, разлюбезные!

С трудом добредя до столика, он полез слюняво целоваться. Старлей с отвращением отпихнул поэта, и тот несомненно бы рухнул на пол, на прокорм сааабааачкеее, если бы Кир ловко не подхватил его и не усадил рядом. Поэт сгорбился, растопырил локти и вожделенно уставился на водку. Налили и ему. Выпили.