Дорогой мой,

сил нет больше терпеть. Кирочка, солнце, люблю тебя очень, так и знай: что бы ни случилось — люблю. Мы с Венькой съели кильку и ушли на площадь. Я знаю, ты бы никогда так не поступил, поэтому и не ищи нас. Еще раз люблю, люблю.

Твоя Ира

— Вот жопа, — сказал Старлей. — Совсем баба спятила.

Кир ничего не ответил. Он смял записку, подхватил чернильницу и со всей силы запустил в окно. Стекло разлетелось со звоном. Тяжелая чернильница и легкий бумажный комок улетели в темноту. Потом Кир развернулся к Старлею — в сумраке тот не смог разглядеть выражения его лица — и ровно сказал:

— Пошли.

— Куда?

— На площадь.

— Ты че, дурак совсем? Они черт знает когда ушли, не догонишь.

Но Кир не слушал. Кир уже был на лестнице, бежал вниз, одним махом прыгая через три ступеньки.

— Вот ёшкин жук! — И Старлей поспешил за Киром.

До площади оказалось трудно добраться. Туда текла плотная толпа. Кое-где над толпой вздымались оранжевые гривы факелов. Дома по сторонам дороги горели, ветер носил газетные листы. Невыносимо чадило паленой собачьей шерстью. Какая-то потерявшаяся в толпе женщина надрывалась неподалеку: «Димочка, вы не видели Димочку? Люди добрые, да что же делается! Димочка мой…»

Над улицей барражировали тройки тушканчегов. Кто-то швырнул в тушканчега бутылку с зажигательной смесью, на месте твари вспухло огненное облако. И визгом разрезали воздух горячие осколки, люди шарахнулись, и сзади пронзительно заверещало женским голосом — задавили.

«Вот ты ж паскудство какое, — хрипел Старлей, пробивая дорогу локтями, а иногда и кулаками. Он с трудом поспевал за Киром, который просачивался между потными спинами идущих впереди, как тень. — Да ёб же ж твою мать! И твою! И твою тоже!»

На ногу Старлею наступили, ухватили за локоть, горячо задышали куда-то в пах. На секунду Старлей задумался, а не воспламенить ли к чертям всю улицу — но огня тут хватало и без него.

На площади стало попросторней, хотя и здесь народу собралось, как сельдей в бочке. Или кильки. Тьфу, черт, и здесь она, проклятая. Неожиданно Старлея сцапали за руку, и, оглянувшись, он увидел Максика. Лицо поэта лоснилось от жара, а глаза безумно блестели. В красном свете горящих зданий Максик поразительно походил на коня рыжего, третьего вестника апокалипсиса.

— Вот он, последний аккорд! Заключительная строфа. Падение Вавилона, моя поэма, как я и предрекал…

— Да хрен же она падет, — сказал Старлей, глядя на пересекающую площадь Стену.

Стена и вправду падать не собиралась. Напротив. Никогда она не выглядела такой крепкой, такой — Старлей порылся в скудном словаре и нашел: такой внушительной. Стена внушала. Даже тем, кто ненавидел ее, — а Старлей Стену ненавидел больше всего на свете, даже больше пыхтящего над загривком майора, ненавидел ее сейчас, побывав в сметанистой толще, еще сильнее, чем прежде, — даже Старлей не мог не признать, что Стена внушает. Ужас? Благоговение? Отвращение? Старлей заметил впереди светлую футболку Кира и, стряхнув бормочущего Максика, ломанулся сквозь толпу.

— Ну что, Ирку видишь?

Кир обернулся, и Старлей попятился бы, если бы не был плотно сжат со всех сторон напирающими людьми. Взгляд у Кира был совершенно безумный.

— Так уже было, — сказал Кир. — Сто раз, и двести, и тысячу. Они уходят в Стену.

Сталей оттолкнул старуху, совершенно голую и с ног до головы перемазанную килечным соусом, — не давешняя ли это бабка? — и полез на бетонную тумбу. Впереди, там, где из площади вздымалось основание Стены, людские головы клубились одним кочковатым морем. Люди шли, одетые и голые, женщины, старики и дети, и взрослые мужчины, они шли и уходили в Стену. Старлею даже показалось, что он слышит жадное чавканье и урчание, — но, возможно, это чавкала под ногами плоть задавленных и урчали предвкушающие сытный пир сааабааачкиии. Старлей приподнялся на цыпочки, чтобы видеть лучше, но кто-то ухватил его за штанину и потащил вниз. Он забарахтался и заорал от ужаса, потому что стало ясно — и ему быть раздавленным. Крепкие пальцы ухватили Старлея за шиворот и выдернули из-под ног толпы.

— Спасибо, Кир. Считай, с меня причитается.

— Дебил. Ты что, не понимаешь — ты мне нужен живым.

Толпа неумолимо подтаскивала их к Стене. Даже пожелай они сейчас развернуться, даже воспламени Старлей огонь в тысяче сердец за раз, на смену воспламененным пришла бы новая тысяча. Так затягивает вглубь морское течение: выгребай не выгребай, а все равно окажешься на дне, в темной прохладной мгле. Только эта мгла не была прохладной. От Стены несло жаром, и она тонко и ровно гудела, как перегревшийся радиатор.

— Блин! Ну и что теперь?

— Теперь, — Кир взял Старлея за руку и сжал так, что у того слезы на глаза навернулись, — теперь мы пройдем сквозь Стену. Или окажемся в ней с этой толпой идиотов. Up to you.

Старлей закрыл глаза, как будто увиденное могло убедить его остаться внутри. Уже навсегда.

— И нечего там видеть, — пробормотал Старлей, перешагнул через что-то мягкое, кинувшееся ему под ноги, сделал еще шаг — и сметанистая паутина сомкнулась вокруг него.

Прекрасен лес в осенней позолоте. Прекрасен он по утренней поре, когда лягушки квакают в болоте, и тонко плачет иволга в норе. Или дыре. Или, наконец, в дупле, где бы она там ни плакала.

Лес был и вправду прекрасен. Раскинувшийся на холмах и наряженный во все оттенки рыжего, золотого и алого, с редкой темной зеленью хвойных пород. На полянке в самой середине леса был разбит лагерь. Над весело потрескивающим костерком висел котелок, в котором закипала вода для чая. В чаще тюкал топор: кто-то рубил дрова. Присевший у костерка с ручкой и блокнотом Игрек мучительно морщился. Когда сзади послышались шаги, он с облегчением отбросил исчерканный блокнот и обернулся.

— Представляешь, совсем писать отвык. Все печатал и печатал, и теперь, как дурак, все вспоминаю, как же эти кривульки от руки выводить.

Кир ничего не ответил. Он присел на корточки у костра, поддел на веточку котелок и поставил его на землю. Развернул бумажный пакет и засыпал в котел заварку. Игрек вздохнул:

— Все грустишь? Правильно, грусти. Ирка такая девчонка была, надо, чтобы о ней погрустили. А я не могу. После того как эта мегера меня в губы поцеловала, совсем не могу грустить.

— Не мегера. Медуза, — автоматически поправил Кир.

— Whatever.

— И она стоит у тебя за спиной.

Игрек подпрыгнул и обернулся, но Медузы, конечно, там не было.

Послеобеденные часы Медуза предпочитала проводить в железной бочке с водой. Бочку с большим трудом отыскали на старой автозаправке Марсий и Старлей, и до сих пор бочка попахивала бензином. Медузе это не нравилось, но даже пахнущая бензином вода лучше, чем никакой воды вообще.