– Ты уверена в задуманном? – спросил меня доктор Хилер на последнем сеансе терапии. – У тебя достаточно денег?

Я кивнула.

– И ваш номер.

Думаю, мы оба понимали, что я никогда его не наберу – даже если проснусь в темноте и затхлости дешевого хостела с ноющей ногой и звучащим в ушах голосом Ника. Даже если мозг наконец-то позволит вспомнить расплывчатый образ Ника, пускающего себе пулю в висок прямо перед моим затуманенным взором. Даже для того, чтобы пожелать ему веселого Рождества, поздравить его с днем рождения, попросить о помощи или сказать, что я в порядке.

Доктор Хилер обнял меня, положив подбородок на мою макушку.

– У тебя все будет хорошо, – прошептал он то ли себе, то ли мне.

Вернувшись домой, я собрала свои вещи и оставила чемодан на постели, возле любимых лошадей – как всегда, конечно же, неподвижных.

Двенадцатый класс

Лета не хватило. Да и не могло его хватить. Даже если бы оно длилось целую вечность – а бывали дни, когда родители напряженно следили за мной, ожидая, что я выкину какой-нибудь посттравматический фортель, и лето реально казалось мне бесконечным, – его все равно было бы недостаточно.

Похороны.

Цветы.

Лимузины.

Люди, постоянно прячущие глаза за темными очками.

Репортеры.

Подлавливающие нас везде и всюду телевизионные камеры.

И плюшевые медвежата. Так много плюшевых медвежат, что в дождь ими прованивал воздух. Со своим заплесневевшим мехом они походили на гниющие трупы, на раненные в бою фигурки из папиных исторических миниатюр.

Летом я в школу не возвращался. Слышал, что некоторые ребята ошивались у школьного крыльца и трибун, чтобы «помнить». Но не я. В последний учебный день, когда прозвенел последний звонок, я так бежал из школы прочь, что меня заносило на ступеньках. Гребаный одиннадцатый класс. Что б ты провалился.

Я тысячи раз проигрывал в голове случившееся тем утром. Вспоминал его, желая того или нет. Почему парням хотелось напоминать себе о стрельбе, было выше моего понимания. Я всеми силами пытался ее забыть. Забыть, что видел, что слышал, что знал. Если бы я позволил себе вспомнить все, что знал, все, чего не рассказал, меня бы сожрало чувство вины. Пусть эти больные засранцы обо всем помнят, мне же дайте забвения.

Однако лето прошло, начался новый учебный год. И мне придется вернуться в «Гарвин» и проучиться в нем весь двенадцатый класс. Эта мысль была ненавистна. Я сидел за столом в пустой кухне, пытаясь внутренне успокоиться.

Раздались неспешные и ровные шаги отца, поднимающегося из подвала. Пахнуло растворителем, которым он всегда стирал с ладоней краску по завершении работы над очередной сценой битвы. Папа помешан на военных сражениях и большую часть своей жизни создает, разрушает и пересоздает миниатюрные батальные сцены на старом столе для пинг-понга в нашем подвале, возводя горы и холмы из папье-маше и здания из палочек от мороженого.

У отца потрясающие миниатюры. Я провел в подвале множество часов, наблюдая за тем, как он кропотливо наносит зубочисткой синюю и коричневую краску на униформу солдат, воображая хаос битвы и запах серы на поле.

Теперь такой хаос мне знаком не понаслышке.

Теперь запах серы стоит у меня в носу. Почему лето не продлилось хотя бы настолько, чтобы я избавился от этого запаха?

– Первый учебный день, – провозгласил отец очевидное, моя руки в раковине. – Выпускной класс. Как быстро летит время.

Я неопределенно хмыкнул. Передо мной стояла тарелка с хлопьями, и я таращился на образующиеся на поверхности молока пузырьки.

Папа вытер руки и налил себе кофе в кружку-термос, которую мама оставляла для него перед уходом на работу, прежде чем сесть за руль школьного автобуса.

– Нервничаешь?

Я снова неоднозначно хмыкнул и передернул плечами. Что за вопрос? Конечно, нервничаю. Безумно нервничаю.

Папа поставил кружку на стол – из прорезей на крышке поднимались завитки пара – и положил руку на мое плечо.

– Постарайся, чтобы этот день прошел хорошо, насколько это возможно, – сказал он.

– Постараюсь, – выдавил я и даже заставил себя проглотить ложку кашеобразных хлопьев. – Все будет нормально.

Папа ушел, и вскоре на крыльце послышались шаги Мейсона. Он открыл дверь, не постучав.

– Здорово, Дэвид. Готов идти? – Мэйсон вытер со лба пот рукой. – На улице, блин, жарче, чем в стрип-клубе. – Наклонившись, он помахал пальцами перед стоящим в гостиной аквариумом, распугивая рыб.

Я взял тарелку и вылил остатки молока в раковину.

– Как будто ты знаешь, насколько жарко в стрип-клубе.

– Приятель, это ты ни черта не знаешь, как мы с Дьюсом провели лето. Заперся у себя в доме, как монашка в монастыре.

– Заливай больше. – Я направился в спальню за рюкзаком. – Ни в какой стрип-клуб вы не ходили. Стейси бы вас обоих за это прибила. Дьюса за то, что он пошел, тебя – за то, что ты взял его с собой.

Мы вышли из дома и поплелись по тротуару. Мэйсон тут же зажег сигарету, глубоко затянулся и выпустил дым уголком губ.

– Стейси не помрет, если не будет кое-чего знать о своем верном малыше Дьюсе, – отозвался он. – Он встречается с ней, а не женился на ней. У нас, парней, свои потребности. Надо это понимать.

– Ну да, – фыркнул я. – Вы же люди «с особыми потребностями».

Мэйсон пихнул меня кулаком в руку и затянулся сигаретой.

Мимо с ревом проехал автобус. Из открытых окон выплеснулся гомон. Он звучал до странности обычно, как в любой другой первый учебный день. Но уж точно не как в первый учебный день после злосчастной стрельбы в «Гарвине», устроенной больным ублюдком и моим другом Ником Левилом.

– Нет, серьезно, – продолжил Мэйсон, когда рев автобуса стих, – где ты был? Такое ощущение, будто я тебя вечность не видел.

– Дома торчал. Родители все лето переживали из-за меня.

– Оуу, крофка Дэвид фсе лето профел под маминым крылыфком? Как мило!

Мейсон протянул руку, чтобы погладить меня по головке. Я уклонился и отбил его руку ладонью.

– Ничего подобного. Кроме того, дома была Сара.

– О! Сексуальная студенточка вернулась на каникулы домой? У нее сиськи-то выросли?

– Фу… не знаю.

– Когда уже ты, приятель, достигнешь половой зрелости?

– Никогда, если для этого придется пялиться на грудь сестры. Ты извращенец. Твоя сестра Эми знает, что ты такой извращенец? Кому-то пора ее предупредить.

Мэйсон остановился и с серьезной миной уставился на меня.