— Воздух?

— Да. Они его испортили, когда услышали о захвате Дома, — улыбнулся Цернциц.

— И когда это может произойти?

— Думаю, что сутки у нас есть… Ты же слышал — завтра тебе собирается звонить президент… Он должен появиться на экранах, ему важно показать, какой он умный, как он заботится о своих гражданах, как он встревожен возникшей проблемой… Ты слышал о захвате делового Центра в Оклахоме? Билл-Шмилл столкнулся точно с такой же задачей.

— И что он сделал?

— Взорвал Центр вместе с банками, конторами, магазинами… У нас тут хоть детских садов нет, а у них, в этом Центре, еще и детские сады были… И это его не остановило. Центр взорвал вместе с террористами. В пыль. А потом объявил, что это сделал какой-то шизик. Шизика вскорости поймали, но он, бедолага, погиб при попытке к бегству.

— А он в самом деле решил бежать?

— Кто? — улыбнулся Цернциц. — Шизик? Его не было. Его придумали, чтобы все на него свалить. Нашли труп на дороге и всем показали… вот, дескать, тот самый шизик, который взорвал деловой Центр. И вопрос закрыт.

— А на самом деле?

— На самом деле Центр был захвачен ребятами вроде твоих. Они выдвинули требования, как это сделал и ты… Билл-Шмилл не мог их требования удовлетворить, поскольку у него на носу висели выборы.

— Крутой мужик, — уважительно проговорил Пыёлдин. — Такому палец в рот не клади.

— А Боб любит ему подражать. И не допустит, чтобы его решение было слабее, чем у Билла-Шмилла.

Цернциц подошел к громадному окну. На горизонте городские огни становились совсем слабыми и уже ничем не отличались от звезд. Да, земные огни сливались с небесными. Казалось, Дом парит среди звезд, а не стоит на твердой и надежной земле.

Пыёлдин сидел в кресле, вытянув перед собой ноги и закрыв глаза ладонью. Анжелика была, как всегда, свежа и, как никогда, красива.

— Что будем делать? — спросила она только для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание. Слова Цернцица нисколько ее не встревожили.

— Будем думать, — ответил Цернциц, пожав плечами.

— Думай, Ваня, думай, — и в голосе Пыёлдина тоже нельзя было уловить ни малейшего волнения. — Если у нас есть сутки, то и переживать нечего. Анжелика, ты со мной согласна?

— Конечно! — не задумываясь, ответила красавица.

— Это прекрасно! — воскликнул Пыёлдин с таким подъемом, будто одним этим словом Анжелика решила все сомнения, отбросила опасности, которые могли возникнуть на его тернистом пути к свободе. — Пошли на крышу, Анжелика! Подышим воздухом, полюбуемся звездами, помечтаем о будущем!

— Думаешь, оно состоится? — печально улыбнулся Цернциц.

— Я же не сказал, о каком будущем мы собираемся мечтать! Может быть, о том, чтобы сидеть в одной камере! А, Анжелика?

— Посидим, — ответила красавица и провела взглядом по поникшему Цернцицу, ни за что не зацепившись — не увидела ни затравленных глаз, ни губ, посеревших от горя и любви.

— Пошли с нами, Ванька! — великодушно предложил Пыёлдин. — Помечтаем вместе.

— Пошли, — согласился Цернциц так вымученно, что душа Пыёлдина тут же откликнулась сочувствием.

— Я ведь не мешал тебе, Ванька, — сказал он, не оборачиваясь. — Долго не мешал. Ты вытворял все, что хотел, чего душа твоя желала, чего желали разные части твоего тела… Ведь не мешал?

— Ладно, Каша… Проехали.

— Вот и хорошо. Только не забывай об этом. О том, что проехали. Ничто не возвращается, Ванька, ничто не возвращается. Печально, но это так. Мне никогда не вернуться в свою камеру, а тебе никогда не вернуться в свой кабинет хозяином. И Анжелике никогда не вернуться под стол, как бы тебе этого ни хотелось.

— Ты в этом уверен? — жестковато спросил Цернциц.

— Да, Ванька. Уверен. Моя шкура здесь, в твоем Доме, тоже с каждым часом становится все чувствительнее. Я тоже начинаю кое-что воспринимать из окружающего пространства. Нам не вернуться на прежние места обитания. И ты это знаешь. Ведь знаешь?

— Да, — кивнул Цернциц с печальным вздохом.

— Идут события, Ванька, идут крутые события.

— Знаю.

* * *

Круглая, желтая, морщинистая луна висела в темном небе среди звезд, и было странно видеть ее неподвижной, словно она летела, выпущенная откуда-то, и вдруг остановилась несуразно и жутковато. От луны исходила какая-то притягивающая сила, и, бросив на нее мимолетный взгляд, тут же отвести его в сторону было невозможно. На луну приходилось смотреть чуть ли не вынужденно до тех пор, пока она сама не отпускала. И все трое, Пыёлдин, Цернциц, Анжелика, едва поднявшись на крышу, невольно подняли головы и посмотрели на луну. Маленьким желтым пятнышком она посверкивала в их глазах, вызывая превращения, тревоги и предчувствия.

— Все это уже было однажды, — неожиданно проговорил Цернциц.

— Что — было? — спросил Пыёлдин.

— Была ночь, были мы трое… И вот так же смотрели на круглую луну, она висела прямо у нас над головами. У меня в кармане лежал фальшивый паспорт, у тебя в кармане позвякивала связка отмычек, а у Анжелики, тогда ее звали иначе, у Анжелики в кармашке платья была горсть семечек. Жареные подсолнечные семечки… Пахло холодной пылью проселочной дороги, высохшей картофельной ботвой и этими вот семечками.

— Это было давно, — сказал Пыёлдин.

— Это было вчера, — поправила Анжелика. — И луна что-то сделала с нами, что-то она с нами сотворила. Мы разошлись и больше не виделись. И вот снова собрались… И опять она с нами что-то делает.

— Пусть, — беззаботно сказал Пыёлдин. — Пусть! — повторил он с вызовом и еще шире открыл глаза, чтобы луне проще было проникать в него.

— Я тоже не возражаю, — Анжелика с еще большей пристальностью всмотрелась в желтый завораживающий диск, словно пытаясь впитать в себя колдовской свет, наполниться им и вызвать в себе превращения, которые и были кем-то когда-то задуманы. — Мне нравится превращаться, — сказала она чуть слышно.

— Во что? — спросил Цернциц.

— Во что угодно. Внешне я все равно останусь той же, такой же. А какое чудовище поселится во мне… Кем я стану… Так ли уж это важно? Хоть женой президента.

— У президента есть жена, — ответил Цернциц напряженным голосом, будто слова Анжелики больно задели его, царапнули за что-то живое.

— Президенты тоже разводятся, — заметил Пыёлдин.

— Только не у нас!

— Разводятся, — повторил Пыёлдин с непонятной настойчивостью, словно речь шла о чем-то важном для него, в чем он не мог уступить.

— Когда в этом возникает надобность, — поддержала его Анжелика. — Или желание.

— Надобности нет, — сказал Пыёлдин. — А желание есть.