он не позволил мне обольщаться, сказав, что остался последним из партии в тысячу человек, прибывшей вместе с ним. В прошлом этот парень был боксером-чемпионом. Эсэсовцы ценили его достижения и взяли бывшего спортсмена под свою опеку.

В общем, вскоре мы уже в деталях знали, какая доля ждет нас. Изматывающий труд, скудный рацион, недостаток сна и отдыха – лагерная жизнь была невыносима. Когда мы впервые увидели вагоны, заполненные наиболее истощенными узниками, которых везли в Биркенау – ту часть лагеря, где находился крематорий, – сомнений не осталось.

Разум уже во всем уверился, но иррациональная надежда продолжала теплиться в нас. Ее поддерживали в основном слухи, которые, в свою очередь, тоже питала надежда, а кроме того, были отдельные факты, заставлявшие задуматься. К примеру, многие заключенные работали на заводах Krupp и IG Farben, а также на так называемом Deutsche Ausrüstungswerkstätten – мастерских по ремонту военной техники. У этих людей были определенные привилегии: дополнительные пол-литра супа в день, иногда немного большая пайка хлеба, а также личные соломенные матрасы, которые не надо было делить с двумя или тремя другими узниками. Иногда им даже платили – выдавали Prämienschein, одну марку. Накопленные деньги можно было потратить в столовой, купив себе лук, или приобрести туалетную бумагу, что считалось невероятной роскошью. Когда мы расспрашивали опытных соседей по бараку об этом, они лишь усмехались – слишком хорошо знали, чем все обычно кончится. И все же признавали: да, что-то действительно меняется к лучшему. Мы плакали и сетовали, как нам не повезло, а они ехидно замечали: «Вы даже не представляете, что такое лагерь. По сравнению с тем, с чем столкнулись мы некоторое время назад, сейчас здесь просто санаторий». Нас то охватывал смертельный ужас, то снова вспыхивала надежда. От чисто эмоциональной, иррациональной веры в лучшее мы моментально переходили ко вполне обоснованному страху перед будущим, понимая, что в перспективе нас ждет чудовищный конец.

Подобная смесь противоречивых реакций неудивительна. Это состояние знакомо всем. Но в концлагере полярность ощущений была столь велика и столь огромна была дистанция между разумом и эмоциями, что вряд ли тут уместно было бы называть эти чувства «смешанными».

Нас захлестывало то одной, то другой волной, и, пожалуй, можно сказать, что в каждом жило по две души – в одной преобладало знание, во второй – надежда. И каждая существовала автономно и не влияла на другую.

Близость смерти порождала безучастную покорность, но в отдельные моменты, когда угроза ощущалась особенно остро, тихая надежда вдруг вспыхивала снова, давая силы, чтобы продержаться еще немного. Поэтому люди способны были выжить в концлагере несколько дольше, чем можно представить, рассчитывая человеческие силы в обычном состоянии. Погружение в лагерную жизнь проходило в шесть этапов, соответствующих шести психологическим травмам. Конфискация всего привезенного имущества; разлучение с близкими; рассказы людей, работавших за пределами лагеря; осознание, что территория окружена колючей проволокой под напряжением; обривание наголо наряду с татуировкой номера на руке (Häftlingsnummer) и, наконец, общение с более опытными заключенными. Все это сопоставимо с тяжелыми потрясениями, которые, согласно нашим наблюдениям, вызывают обычно травматические неврозы. Реакция на эти стрессы была такой же, какую порождает внезапный и сильный шок: человек впадает в ступор. В первые недели именно это состояние характеризовало поведение новоприбывших. Они были тихими и заторможенными и не понимали приказы, отдаваемые на лагерном жаргоне и исключительно в виде злобного окрика. Не могли заставить себя есть суп, хотя впоследствии с жадностью будут поглощать его. Из-за замедленных реакций они казались остальным узникам и эсэсовцам туповатыми. Эсэсовцы называли их «blödes Schwein» – «тупые свиньи»; из этой стадии многие так и не вышли и погибли. Тех, кто не понимал приказы и потому не мог выполнить их, забивали насмерть. Проявления неуклюжести и бестолковости нередко приводили к тому, что человека отправляли в худшие Kommandos (трудовые команды) на самые тяжелые, фактически непосильные работы.

Некоторые заключенные вели себя иначе – правда, таких было меньшинство. С самого начала они отказывались подчиняться, сохраняли гордое достоинство, демонстрировали личную храбрость и несгибаемую волю, пытаясь противопоставить все это лагерным законам. Впрочем, длилось это очень недолго. Их именовали не «blöd» (тупицы), а «frech» (наглецы) и тоже забивали до смерти.

Однако многим узникам все же через какое-то время удавалось выработать правильный настрой, помогающий переносить лагерные порядки в течение долгого времени. Такая тонкая и сложная адаптация сама по себе настолько интересный феномен, что я остановлюсь подробнее на этой теме, включив ее в свое исследование. Я понимаю, что представленные здесь выводы неполны и во многих моментах являются спорными.

И тем не менее у меня достаточно материала, чтобы построить на нем определенные логические цепочки и представить их вам. Для начала набросаю портрет узника, сформировавшего оптимальное отношение к реальности, процитировав фрагмент из истории болезни пациента, который долго пробыл в концлагерях. Он недавно обратился ко мне, пожаловавшись на трудности в восстановлении психики. Вот что он рассказал: «Я не понимаю, как мне удалось все это выдержать. Из четырехсот человек, которые приехали в Буну [150] со мной, в живых по прошествии года осталось лишь тридцать. Я всегда старался просто плыть по течению, старался быть ко всему равнодушным. Когда капо лупил меня, я думал: “Просто забей меня до смерти”. Во время бомбежек мечтал: “Может, мне повезет, и я погибну”. Это было полная апатия. Когда ребята-голландцы заговаривали со мной, я отмалчивался: "Да ладно, пусть болтают". И не следил за ходом разговора. Капо недоумевал: “Не понимаю, почему ты еще не в крематории”. Я уклонялся от работы, насколько мог, и если это замечали, то жестоко избивали меня. Мне было все равно. Через какое-то время я даже не чувствовал ударов. И кровь уже не шла.

Однажды во время “отбора” меня вызвали и поставили в строй с еще десятком “мусульман”. На следующий день на построении лагерный врач спросил, какая у меня профессия. Я ответил: “Кладовщик”. Если бы я сказал, что я гранильщик алмазов – это был бы конец. Они все время повторяли: “Все вы, евреи, только и годитесь для огранки бриллиантов и коммерции". Я сказал про работу на складе чисто интуитивно, повинуясь какому-то внутреннему импульсу».

На этом примере мы видим замечательную способность человека игнорировать оскорбления и побои. Позже он признался, что через какое время даже стал находить в мучениях нечто вроде удовольствия. К таким, как он, относится эпитафия на захоронении в Вестерборке:

«Чистейший елей из маслины, битой, толченной, давленной, через терзания преображается в свет» [151].

Я не могу слишком глубоко вникать в теоретическую подоплеку этой способности «через страдания рождать свет»,