досады и безумной тоски я ощущаю гнев, который меня делает решительнее и смелее. А то сидит, видите ли, такой обиженка… Такой ранимый и… понурый… И красивый, и не бритый… И… блииин… Не могу. Люблю же дурака.

Эх…

Глубоко вздохнув, опускаю голову в тетрадь и разглядываю выведенные буквы И и М. С яростью зачеркиваю, и впиваюсь кончиком чернил в лист, дырявя его. Представляю, что это глупая голова моего преподавателя.

— Решетникова, — подпрыгиваю на стуле. Его голос, как гром, разрезает тишину аудитории. Кручу головой по сторонам не в силах поверить, что этот рев вырвался изо рта Миронова. Поднимаю на него глаза, встречаясь с черными омутами. — Ваша зачетка с собой? — смотрит как режет.

Боже, о чем он?

— Н-нет, — непонимающе выдавливаю из себя что-то похожее на звук набитого едой рта.

— На следующий семинар принесите и напомните мне, чтобы я вам поставил отметку.

Какую отметку?

— К-какую отметку?

— «Отлично», естественно, — цинично цокает языком. — Вы же не зря так усердно старались и проявили чудеса фантазии и находчивости. Даже своей… кхм «честью» пожертвовали. Это дорогого стоит. «Отлично» автоматом вас же устроит? — его тон колючий, с издевкой.

Я смотрю на него, открыв рот. Смотрю на его чувственные губы, которые умеют дарить неземные ласки, и не верю, что они могут прошелестить подобную мерзость.

Он действительно сейчас сказал это на всю аудиторию? А почему прямым текстом не сообщил про мою девственность?

Ну ты и сволочь, Миронов.

Сижу, как оплеванная.

Я чувствую, как на меня смотрят со всех сторон. Я не знаю, понимают ли одногруппники смысл его слов, либо нет, но плевать даже на это.

Я хочу заглянуть ему в глаза. Но он их спрятал от меня, отвернувшись к окну. На скуле перекатываются желваки, а пальцы рук сжимаются и разжимаются.

Я даже не собираюсь искать в его жестах оправдания и признаков раскаяния.

Я просто встаю, сгребаю чертов рюкзак и лечу к двери. Хватаюсь за ручку, слыша позади себя брань и глухой удар кулака по столу:

— Твою мать…

Я несусь по коридору как ветер, не видя перед собой преград. Расталкиваю воздух и студентов, встречающихся на моем пути.

У меня не получилось умереть вчера, но, уверена, получится сегодня, поэтому тороплюсь поскорее забраться на свое проваленное смертное ложе.

Он считает, что я провернула целую операцию, чтобы получить оценку по его предмету? Не много ли на себя берете, господин Миронов?

Чудак на букву М. Перманентный чудак. Хронический идиот.

Когда я вылетаю на улицу, набросив куртку, в лицо ударяет порыв ветра и ледяной дождь. Мои волосы взлетают и лупят по лицу.

Студеный вихрь пробирается под распахнутую куртку и орудует там своими колючими лапами, заставляя мое тощее тело съежиться. Кажется, что весь мир против меня.

* * *

Выходные я не вылажу из постели. Меня ломает и знобит. И это, кажется, не от неразделенной преданной любви. Я вроде простыла. У меня заложен нос. А такие симптомы, вероятно, не свойственны душевным терзаниям. С ними, душевными терзаниями, прекрасно справляется тахикардия. Мое сердце ноет, и это больше похоже на страдания.

Завернувшись в плед, шаркаю в кухню, еле переставляя ногами. Дома я одна. Меня бросили все. Даже Степан Васильевич не выдержал моего унылого общества и целые сутки не появляется дома. Говнюк. Все мужики козлы. В самый ответственный момент сворачивают удочки.

Завариваю пакетик чая, который остался единственным и который стал похож на использованный тампон. Морщусь, но деваться мне некуда. Ни кипятком же голым давиться? Отжимаю чайные помои ложкой и выбрасываю скрюченную заварку в ведро.

Плетусь обратно в комнату.

Словив инфаркт, рыскаю глазами по дивану в поисках телефона. И когда нахожу его на полу рядом, успокаиваюсь. Без него я не хожу даже в туалет. Я с ним сплю и ем. Хотя нет. Не ем, потому что есть мне нечего. Наш со Степаном Васильевичем холодильник на разморозке. Это таким образом мы оправдываемся перед ним за то, что в нем пусто.

Вспоминаю про двадцать три тысячи, на которые мы могли бы шиковать с кошаком несколько лет, но которые я потратила на себя.

На себя и я не жалею.

Я ни о чем не жалею, именно поэтому не выпускаю телефон из рук и как болванка заглядываю в него в надежде увидеть сообщение и звонок от Миронова.

Я не хочу его слышать, но постоянно пялюсь в экран телефона. Не хочу его видеть, но прислушиваюсь к каждому шороху за входной дверью.

Да, я его жду. Я его жду и надеюсь на его благоразумие и гуттаперчевый ум.

Теперь он знает, где я живу, и найти меня не проблема. Но ему безразлично. Чувства накрыли только меня, это же очевидно. Несмотря на его кретинизм, только я страдаю и мучаюсь от тоски. Это не пройдет: ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц. Я себя знаю. И советы эти дурацкие не работают: не забивать себе голову людьми недостойными и вырывать чувства к ним с корнем. Ничего я не хочу вырывать. Я люблю его и это всё. И пусть у него нет взаимности, это не отменяет того, чтобы я хотела, чтобы он был счастлив, даже если его счастьем стану не я. Я не планировала влюбляться, но у судьбы на этот счет другие планы и, если так произошло, — я потерплю.

Я люблю его и злюсь на него. Обижаюсь.

Мое тело помнит его прикосновения и ему фиолетово, что их хозяин — настоящий кретин. Мои губы тоже не отстают, подкидывая вкус Миронова при каждом удобном случае. Если у меня не получиться умереть, я точно сойду с ума.

Шмыгнув носом и поражаясь своим философским мыслям, вздрагиваю, когда дверь на балкон со скрипом приоткрывается. В небольшой щелке появляется мокрая голова Степана Васильевича, а следом тощее полуоблезлое тельце.

Паршивец промок до костей, но поражает не это.

Встряхнув лапами и взбив шерсть, Степан Васильич настороженно плетется ко мне, оставляя после себя маленькие мокрые следы.

Ловко запрыгивает на диван и кладет рядом со мной мокрую бумажку. Удивленно распахнув глаза, понимаю, что это — пятьсот рублей.

Носом подталкивает купюру ближе. Я смотрю на плешивого, потом на деньги.

— Степан Васильевич… вы… вы что? Вы их украли? — вскрикиваю я и подлетаю торпедой с дивана. То есть мое дерьмовое состояние он расценил как последствие безденежья? О, господи!

— Мя, — виновато накрывает