— О, горе мне! Да вы что, Степан Васильевич?! Никогда, слышите! Никогда больше так не делайте! — сокрушаюсь я. — Еще чего не хватало! Да меня посадят! Вам-то ничего не будет, а на меня подумают, что я специально вас дрессировала, чтобы вы деньги такали. О, Боже! — расхаживаю по комнате.

— Мяу-мя? — жалостливо спрашивает.

— Что? — хмурю брови. — Отнести назад? Конечно! — всплескиваю руками. — Верните туда, откуда стащили! — паршивец понуро опускает голову и подцепляет лапой купюру.

Смотрю на нее жадно и облизываясь.

Степан Васильевич спрыгивает с дивана и медленно тащится к балконной двери, предусмотрительно давая мне время подумать. Но на полпути оборачивается и смотрит так… так… как Миронов, черт бы вас обоих побрал!

— Ну… ладно. Эмм, это в первый и последний раз, — наказываю кошаку и торжественно выхватываю из его рта обслюнявленную пятисотку. Брезгливо беру за уголок. — Чтобы больше такого не повторялось, — хочу казаться сердитой, но на самом деле радуюсь привалившему счастью и что на одного козла в моей жизни стало меньше. — Вы меня поняли?

Невнятное мяуканье дает понять, что он понял, но не разделяет моего мнения.

Сушу купюру утюгом под носовым платком.

Обмотавшись шарфом, напяливаю куртку и резиновые сапоги почившей Бэллы.

В ближайшем супермаркете этих денег мне хватает на килограмм картофеля, молоко, батон и дешёвой упаковки чая. Порывшись в закромах, нахожу мелочь и в аптеке покупаю парацетамол.

На сегодня умирать отменяется, по крайней мере от голода точно.

Глава 40. До дома, до хаты...

— Степан Васильевич, отодвиньтесь. Мне жарко, — с трудом шепчу я сквозь дремоту. Сбрасываю одеяло, укрывшись им по самый лоб секунду назад. Меня то морозит, то бросает в жар. С вечера воскресенья у меня не спадает температура. Я сожрала пачку парацетамола, но он как мертвому припарка. Вчера к насморку пристроились першение в горле и кашель. Больше всего на свете я ненавижу, когда болит горло. От этой боли ничего не помогает и никуда от нее не скрыться, пока оно само по себе не переболит. Лично у меня так. Кошак лежит у меня на груди уже вторые сутки. Говорят, кошки ложатся туда, где болит. Я верю молве, потому что Степан Васильевич лежит ровно там, где лихорадочно стучит мое сердце. — И урчать перестаньте, — капризничаю я. Меня раздражает все. Моя голова разрывается от тупой боли, а этот мурлыкающий звук долбит в висок, сгущая краски.

Дззз…

Вновь повторяется мерзкое урчание.

— Я же вас попросила, — хнычу.

— Мяф, — оскорбительно фыркает кошак.

Кое-как приподнимаю отяжелевшие веки и смотрю на кота, который встрепенувшись и вытянув шею, смотрит на подлокотник дивана. Прослеживаю за его взглядом и вижу мигающий телефон.

Протягиваю руку и беру в ладонь трубку.

Мне больно моргать, и я с небывалым усердием промаргиваю пелену в глазах, чтобы разглядеть неизвестный номер.

— Да, — отвечаю.

— Яна Решетникова? — звенит бодрый женский голос.

— Да, это я.

— Здравствуй. Ян, это Юлия. Секретарь деканата, — представляется голос. Я молчу, не имея возможности поздороваться. Болевой спазм сковал горло, наполняя рот слюной, которую я не могу сглотнуть. Под диваном стоит банка, в которую я плююсь. — У меня в руках приказ, — не дождавшись моего приветствия, продолжает девушка. — Я тебя сегодня искала, чтобы ты с ним ознакомилась, но не нашла. Ты не в институте?

Кое-как сплюнув в банку, шепчу:

— Нееет.

— Плохо Решетникова. Потому что в моих руках приказ о твоем отчислении, а, к твоему счастью, Ерохин вернулся раньше и сейчас находится у себя в кабинете. Ты могла бы к нему забежать и поговорить.

Я воспринимаю ее речь ровно.

Не думала, что слова о моем отчислении смогут когда-либо вызвать такую равнодушную реакцию.

— Яна, ты меня слышишь?

— Угум.

— Александр Михайлович сегодня будет до четырех. Тебе лучше поторопиться.

— Я не приду. Спасибо за беспокойство.

— Яна, тебя отчислят, — сокрушается Юлия, переживая больше, чем я сама.

— Ну и ладно, кхм, кх-кх-кх, — начинаю закашливаться я. — Извините, спасибо, — отбиваю звонок и захожусь в приступе давящего в гортани кашля.

Мне плевать.

Пусть отчисляют. У меня все равно нет денег оплачивать учебу. Но даже это оказалось не настолько не решаемо как то, что я не смогу смотреть в глаза всей своей группе. Я не знаю, что они могли подумать, но я не смогу чувствовать себя рядом с ними комфортно.

Ну а больше всего я не желаю видеть Миронова. Это основная причина. Я даже думать о нем не желаю, но оно само думается. Я гоню мысли прочь и радуюсь, когда от температуры меня отключает, и я растворяюсь в лихорадочном полусне.

Я даже рада, что узнала о своем отчислении в таком полуобморочном состоянии. В нем я хотя бы могу воспринимать входящую информацию без истерики.

Прикрыв каменные веки, чувствую, как уплываю, но меня вновь выдёргивают из забытья. Если это опять названивает та самая Юля, чтобы меня уговаривать, я просто не возьму трубку.

Но на дисплее вызывает имя Мавдейкина. Этому что от меня нужно?

Я не хочу брать трубку. Мне стыдно даже перед ним. Но телефон настойчиво просит его выслушать:

— Да, — превозмогая боль и стыд, отвечаю.

— Яна, привет. Как дела?

— Привет, Авдей, — сглотнув, выговариваю.

— А ты почему второй день не пары не ходишь? Тебя сегодня из деканата искали, — сообщает.

— Я знаю. Мне звонили.

— Ааа, — понимающе тянет Мавдейкин. — А ты когда придешь, Ян? — Отвожу трубку, чтобы прокашляться. — Ты что болеешь?

— Нет. Авдей… я … больше не приду, — закрываю глаза и глубоко вздыхаю.

— В смысле? — чувствую, как напрягается голос одногруппника. — Как не придешь? Завтра не придешь?

— Авдей… у меня возникли семейные проблемы. Я … забираю документы из института, — не думала, что слова так легко мне дадутся. Просвещать его в личную драму, я не собираюсь. Пусть уж лучше считает, что у меня возникла вынужденная семейная ситуация.

— Как? Яна? — Авдей беспокойно дышит в трубку.

Я дышу также, но у меня температура.

— Авдей, извини, мне нужно бежать.

— Ян, ты…

Не дослушиваю и кладу трубку.

Всё.

Спать.

А дальше вокзал, поезд и моя деревня…