осуждение к расстрелу на 292 человека». Жуков обращал внимание участников пленума на то, что расстреливали «их братию» — членов и кандидатов в члены ЦК, наркомов и их заместителей, высший командный состав.

Отсюда вытекало, что возвращение к власти этой группировки сталинских соратников создает просто физическую опасность для теперешних членов ЦК, восстанавливает атмосферу беззащитности номенклатуры перед произволом и репрессиями.

Жуков процитировал страшный человеческий документ — письмо приговоренного к расстрелу И. Э. Якира, командующего Киевским военным округом, направленное им перед смертью Сталину: «Родной, близкий товарищ Сталин! Я смею так к Вам обратиться, ибо все сказал и мне кажется, что я честный и преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы. Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей. Я умираю со словами любви к Вам, партии, стране, с горячей верой в победу коммунизма». I На этом заявлении имеется такая резолюция: «В мой архив. Ст. Подлец и про- [ ститутка. Сталин».

«Совершенно верное определение. Молотов». «Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара — смертная казнь. Каганович».

После этих цитат из документа в зале раздался шум, выкрики: «Палачи! Дайте ответ».

Жуков привел сведения о лично Кагановичем — не Сталиным! —организованных репрессиях железнодорожников, которые имели несчастье подчиняться этому «железному наркому». Специалистов расстреливали на том основании, что по своим техническим знаниям они могли бы организовать акты саботажа.

Однако главным обьектом обвинений в выступлении Жукова стала деятельность Маленкова. «Вина Маленкова больше, чем вина Кагановича и Молотова...— говорил Г М. Жуков участникам пленума,— ему было поручено партией наблюдение за НКВД, с одной стороны, а с другой стороны, он был непосредственным организатором и исполнителем этой черной, нечестной, антинародной работы по истреблению наших людей, наших кадров. Маленков не только не раскаялся перед ЦК в своей преступной деятельности, но до последнего времени хранил в своем сейфе документы оперативного наблюдения НКВД...» Жуков впрямую, документирование, возложил на него ответственность за репрессии конца 40-х — начала 50-х гг.

Слова Жукова подтвердил министр внутренних дел СССР Н. П. Дудоров, сообщивший, что в сейфе Маленкова были обнаружены агентурные наблюдения за руководителями Советской Армии, его рукописи о создании тюрьмы для партийного руководства, «заранее подготовленный конспект протокола допроса с вопросами и ответами на допросе арестованных».

Маленков, получивший возможность выступить, попытался полностью уйти от темы репрессий, огрызнувшись в адрес Хрущева: «Ты у нас чист совершенно, товарищ Хрущев». Он изложил свои обвинения в адрес Хрущева, подчеркнув, что он выражает мнение большинства членов Президиума — Сабурова, Кагановича, Булганина, Ворошилова, Молотова, Первухина. Хрущев, заявил Маленков, стал «в нарушение наших правил, наших обычаев (?!) выступать с важнейшими заявлениями перед партией и страной». Маленков обвинил Хрущева в выдвижении задачи «догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока», в том, что он выносил разногласия в Президиуме за его пределы. И задача Президиума была «не снять Хрущева, а ликвидировать должность Первого секретаря».

Эти стилистические изыски были немедленно и резко оборваны комментариями Брежнева, напомнившего, с каким упорством Маленков боролся против созыва пленума, согласившись на него лишь тогда, когда Президиум уже провел все кадровые перестановки и пленуму отводилась чисто регистраторская роль.

Эксперимент, предложенный большинством Президиума,— ликвидировать должность Первого секретаря ЦК — встревожил первых секретарей обкомов, крайкомов и республиканских организаций. Сразу же полетел вопрос: «По каким соображениям вы настаиваете на точке зрения ликвидации поста первых секретарей в центре и на местах?»

М а л е н к о в. «Я на местах не считаю целесообразным ликвидировать».

Ответ для участников пленума, опытных бюрократов-аппаратчиков, был абсолютно неубедительным. Эти люди превосходно знали, что система управления в Москве, в ЦК и Совмине, обязательно будет тиражироваться на уровне республик, краев и областей и едва ли не районов. Подобные эксперименты, в случае их успешного осуществления, просто могли оставить без работы, без привычного положения высшую ирерархию партии — первых секретарей.

Маленков и его сподвижники становились, таким образом, лично опасными для большинства членов пленума, даже в том случае, если они не будут пользоваться услугами очередных ежовых, берий, абакумовых и Игнатьевых.

Обвинения Кагановича в адрес Хрущева касались выступления Первого секретаря ЦК перед писателями, где тот публично критиковал Молотова. «У нас рост животноводства на 24%,»— заявлял Каганович,— но растет индивидуальный сектор, а колхозный дал рост за три года на 3%». По мнению Кагановича, сельскохозяйственная политика Хрущева была нереалистичной.

Едва ли не ключевым для Кагановича было утверждение: «Мы развенчали Сталина и незаметно для себя развенчиваем 30 лет нашей работы, не желая этого, перед всем миром. Теперь стыдливо говорим о наших достижениях, великой борьбе нашей партии, нашего народа». Тему своих палаческих достижений Каганович обсуждать отказывался, указывая (и не без оснований), что это делалось на основании решений Политбюро.

В понедельник пленум продолжил свою работу. Итоги однодневной обработки его участников сказались сразу же. Начались покаянные выступления Булганина, Сабурова, «заложившего» всех своих недавних сподвижников и посвятившего пленум в детали подготовки Президиума, в то, что Хрущева собирались сделать министром сельского хозяйства, Суслова — министром то ли просвещения, то ли культуры, в планы снятия с должности председателя КГБ И. А. Серова.

Каялся Первухин, пытаясь отмежеваться от Молотова, Кагановича и Маленкова.

День перерыва явно пошел на пользу организаторам пленума.

Это течение пленума было несколько нарушено Молотовым, припомнившим Хрущеву все его залихватские заявления по части «догнать-перегнать», граничившее с нарушениями приличия (а часто и переходившее эти границы) поведение при встрече с писателями, непродуманные реформы управления промышленностью, спешку с совнархозами. Резкой критике была подвергнута внешняя политика Хрущева, исходившая из того, что развитие международной ситуации в мире определяется отношениями между СССР и США.

Молотов выразил несогласие с критикой Сталина.

«Ноги на стол тЬв. Хрущев положил» — так отозвался о Первом секретаре ЦК Молотов. Каяться, в отличие от своих младших коллег, Молотов не собирался.

Особняком стоит выступление на пленуме Д. Т. Шепилова. Его критиковали охотно, зло, припоминая в качестве его недостатка несомненную ученость. Его собственная позиция тоже не укладывалась в сложившуюся на пленуме расстановку сил. На вопрос участника пленума: «Кто вы такой?» — Шепилов ответил, и ответил не так, как хотели бы его противники, напомнил, что он из семьи рабочего, после окончания университета работал в Якутии, в Сибири. «Когда началась Великая Отечественная война, я подал заявление, чтобы пойти на фронт, но получил резолюцию: "Не заниматься народничеством" Через три дня я пошел на фронт добровольно, простым, рядовым солдатом. В июне я пошел с дивизией пешком