— Имеешь ли архиереев за православны пастыри?

— Бог их весть... — ответил...

Вместе с Аввакумом и расстригли его 13 мая 1666 года в Успенской церкви Кремля.

Зело мятежно было в обедню ту.

Открылись Царские врата.

«Иже херувимы...» — запели. Повели Аввакума на расстрижение. Анафеме предавать повели...

Толькокто когоанафеме предавал, не сразу и разберёшь. И на Аввакума проклятия говорились. И Аввакум проклинал. Со всех сторон навалились на Аввакума и отхватили бороду. Волосы на голове тоже — раз уж удалось зажать — добро покромсали. Один хохол, как у поляка, оставили.

— Волки вы! — вырываясь, кричал Аввакум. — Оборвали, что собаки! Видите ведь, что дуруете, а отстать от дурна не можете! Дьявол омрачил вас!

Успенские священники тоже кричали.

Сплошной крик с руганью в соборе стоял.

Только святые на древних Успенских фресках хранили молчание. Со скорбью смотрели на непристойную возню, и словно бы бледнели фрески, словно в дымку тумана отступали святые.

А Симеон Полоцкий, бывший на той обедне, чуть глаза не лишился. Угораздило в разговор старух встрять. Только как же не встрять? Прямо за спиной Симеона разговаривали...

— Уж на что Никон отчаянной был, а и тот протопопа не посмел расстричь! — говорила одна.

— Анчихрист едет, я слышала... — отвечала другая. — Вот и торопятся слуги к приезду хозяина!

Никогда не спорил со старухами Симеон, но тут совсем в голове от криков замутилось. Всё тряслось внутри. Дикость! Сплошное невежество! Нетто трудно спокойно обряд расстрижения принять! Добре бы место какое у Аввакума этого было, дак держался бы за него! А ведь без места давно уже, из ссылки привезённый. Что он теряет-то?!

А тут ещё дуры старые за спиной шипят.

Возмущённо повернулся Симеон к старухам. Крикнуть хотел, чтобы вывели их из церкви, если даже тут языков своих бабьих придержать не могут. Только от возмущения не слова, а рык изо рта вырвался. Старухи же со страха совсем ума лишились. Примерещилось старым, будто это сам анчихрист на них наступает. Замахали клюками. Едва глаз Симеону не вышибли. Вот горе-то было бы! Как бы он вирши свои писать стал?

Зело мятежна в Успенском соборе обедня была.

Зело мятежно было и в царском тереме.

Заходилась в рыданиях царица Мария Ильинична, все глаза выплакала, умоляя государя не расстригать Аввакума.

— Прости его! — рыдала она. — Сведи меня с праздником! Пожалей и детей, и меня, бедную, и самого себя...

Прогнал государь царицу прочь. Сам темнее тучи ходил по терему.

Вспоминал, как двенадцать лет назад собирались расстричь протопопа. Как встал он тогда с царского места, подошёл к Никону и передал просьбу сестры. И словно этого только и ждал Никон. Никакого вмешательства не терпел, а тут сразу кивнул...

Посланный в Успенскую церковь думный дьяк Тайного приказа вернулся смурной.

— Чего там, Дементей Миныч? — спросил государь.

— Зело мятежно, государь великий... — ответил Башмаков.

Бухало в голове. В глазах темнота стояла...

Зело, зело мятежна обедня получилась... Тоскливо щемило сердце у государя, хотя и не знал ещё государь, что надолго, на несколько веков, затянется эта страшная обедня...

До ночи держали расстриженного Аввакума на патриаршем дворе. У ворот толпа стояла, не расходилась. Кричать не кричали, но и не уходили. Ждали.

Пришлось тайком, уже в сумерках, выводить Аввакума.

Повели его стрельцы к Водяным воротам.

Грешным делом, подумал Аввакум, что топить будут. На мосту Дементей Башмаков, от Тайных дел шиш антихристов, стоял.

Дал Башмаков знак полуголове Осипу Салову остановиться.

— Протопоп! — сказал Аввакуму. — Великий государь велел сказать, чтобы надеялся на его. Пособит он тебе!

— Челом бью за его жалованье! — поклонился Аввакум. — Только у меня на Христа теперь вся надёжа! Справляй своё дело, Дементей Миныч!

— Я тебе уже всё передал, что велено было! — сказал Башмаков и махнул рукой. — Везите!

Вот те на! Только тут и разглядел в темноте Аввакум приготовленные телеги.

— Чего толкаешься-то! — шагнув вперёд, сказал он Осипу Салову. — Слухай, стрелец, чего скажу-то тебе. Не надейся на князя, не надейся на человек. Несть в их спасения!

— Иди-иди! — подталкивая Аввакума к телеге, сказал полуголова. — Ехать надобно.

Воровски увозили из Москвы Аввакума. Скоро свернули от Москвы-реки, поехали по болотам, по дебрям лесным, где никакой дороги нет. Только когда к рассвету снова выехали к Москве-реке, когда завидел ась в посветлевшем небе высокая, будто из чурбачков сложенная колокольня, только тогда и узнал протопоп Николу-на-Угреше.

Три века назад, идучи на Куликовскую битву, остановился тут князь Дмитрий Донской. Уснул, а во сне явилась ему чудотворная икона святителя Николая. «Вся сердце моё угрета!» — рассказывал потом князь о своём видении, и посулил основать монастырь. Сюда, в этот основанный Дмитрием Донским монастырь, везли теперь Аввакума. Видно, не решились убить. Снова в тюрьму спрячут...

И только подумал так, как накинул сзади Осип Салов епанчу, закрутил на голове. Подхватили Аввакума стрельцы. Стащили с телеги. Повели, ничего не видящего, к речному берегу.

Ну так что же? Выпросил сатана у Бога светлую Русь. Добро ты, дьявол, вздумал, а нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!

Быстро эти мысли в голове Аввакума неслись, а его вели и вели, и конца тёмному пути не было. Ступеньки какие-то под ногами. То вверх подымались, то вниз, то снова вверх. Ослабли сжимавшие локти руки стрельцов.

И такая мысль Аввакуму на ум пришла. Специально завели его куда-то, хотят, чтобы с завязанными глазами оступился Аввакум, сорвался в пропасть... От хитрость-то змеиная! От умышление-то дьяволово! Даже страшно Аввакуму стало. Закричал он, сколько было его силы. А силы оставалось ещё...

— Что орёшь-то, шальной? — сдёргивая с головы Аввакума епанчу, сказал Осип Салов. — Пришли уже. Заходи давай! — И толкнул Аввакума в специально приготовленную для него темницу.

А крик Аввакума и дьякон Фёдор слышал, которого тоже вслед за Аввакумом привезли в Николо-Угрешский монастырь. И монахи... В соседнем селе тоже добро слышно было...

Даже Настасья Марковна, что выбрела сегодня утром на берег Мезени, и то услышала. Донёсся Аввакумов голос до неё из тягостно прозрачной дали.

И так явственно этот отчаянный крик сердцем Настасья Марковна различила, что брызнули из глаз слёзы, а сердце так тоской зашлось, что сорвалась бы с места, побежала бы на голос протопопа, только куда бежать-то, немереные вёрсты навсегда уже разделили их...