– Послушайте, мы недавно знакомы, и я не стану давать вам советы по поводу вашего брака. Хотя если мы пойдем выпить, начну сразу, – хихикнула она. – Но одно я знаю, важно следовать своим мечтам. Поверьте, если хотите чего-то другого, единственный, кто не дает вам этого достичь, – это вы сами. Чем бы вы хотели заниматься?

Я тут же выпалила:

– Копаться в прошлом – в жизнях настоящих людей. В их тайнах, их опыте. Вообще-то, я чуть не пошла на исторический в Кембридж после выпуска…

– В Кембридж, – ахнула Гейнор, – в смысле, в университет в часе езды отсюда?

– Именно туда.

– И вы чуть не пошли, но не пошли. Почему? – Она говорила мягко, заинтересованно.

Я стиснула зубы, потом заставила себя произнести:

– Потому что вышла замуж, а муж получил работу в Огайо.

Гейнор прищелкнула языком.

– Что ж, возможно, вы этого не видите, а я вижу. У вас есть талант, ум и способности. И еще у вас есть новый друг в Лондоне. – Она помолчала, и я представила, как она с решительным лицом скрещивает руки. – Вы созданы для большего. И, думаю, вы это знаете.

Когда я подошла к дому Эмвеллов, перед глазами у меня все вращалось и кривилось, цвета были яркими, как на детской игрушке, город Лондон вокруг расплывался. Я сунула окровавленный лоскут в карман юбки и взглянула на лица прохожих – некоторые были четко видны, их тревожила засохшая кровь на моих губах, другие туманились, мутились и не видели ничего, будто меня и не было на свете. Я гадала, не вошла ли в страну призраков. Есть ли такая вещь, как полумир, промежуточное место, где мертвые и живые смешиваются?

В другом кармане моей юбки лежал сверток: настойка адамовой головы и короткое письмо, в котором я объясняла миссис Эмвелл, что Элайза не вернется – и не потому, что не привязана к хозяйке, а из-за героического поступка, в котором Элайза выказала самоотречение и отвагу. Еще я советовала госпоже рекомендуемую дозу настойки, как сделала, когда она давным-давно приходила ко мне в лавку, ища средства от дрожи в руках. Я написала бы больше – о, насколько больше я бы написала! Но время не позволяло, о чем говорил смазанный след моей крови на углу листа. У меня даже не было времени записать адамову голову, свое последнее лекарство, в журнал.

Дом встал впереди: три этажа пестрого, кроваво-красного кирпича, подъемные окна по двенадцать или шестнадцать панелей – я ни в чем не была уверена в эти последние минуты. Все терялось в тумане. Я велела ногам идти вперед. Нужно просто дойти до крыльца, до черной двери, и положить сверток.

Я взглянула на крышу со шпицем, клонившуюся и гнувшуюся под облаками. Из трубы не поднимался дым. Как я и предполагала, хозяйки не было дома. Это было огромным облегчением – у меня не было сил с ней говорить. Я положу сверток и уйду. Уползу на юг, к ближайшему спуску к реке. Если смогу дойти так далеко.

Мимо со смехом промчался ребенок, почти что запутавшись в моей юбке. Девочка обежала меня кругом раз, другой, играя с моими чувствами, напоминая мне о ребенке, выпавшем из моего живота. Она убежала так же быстро, как появилась. Глаза мои туманили слезы, и лицо ее будто таяло, неясное и неразличимое, как призрак. Мне начало казаться, что я была дурой, когда усомнилась в словах Элайзы, что вокруг нее все кишит призраками. Возможно, я была неправа, когда сказала ей, что эти призраки – лишь остатки воспоминаний, создания возбужденного воображения. Они казались такими яркими, такими осязаемыми.

Сверток. Я должна донести сверток.

Последний взгляд вверх, на окна спален, где должны помещаться слуги. Я надеялась, что кто-нибудь увидит, как я кладу бумажный сверток на крыльцо, всего в нескольких шагах, и возьмет его на сохранение, пока не вернется миссис Эмвелл.

И в самом деле, меня заметили! Служанка, я ясно увидела ее за окном, ее густые черные волосы, ее задранный вверх подбородок…

Я остановилась на тротуаре, пальцы мои разжались, и сверток с мягким стуком упал на землю. За стеклом была не служанка. То было видение. Моя малышка Элайза.

Я не могла шевельнуться. Не могла вздохнуть.

Потом что-то мелькнуло, метнулось, и тень отпрянула от окна. Я упала на колени, в груди моей снова поднимался кашель, цвета Лондона обращались в черный, все становилось черным. Мой последний вдох, до него лишь пара секунд…

И тут, в последний осознанный миг, цвета вернулись: малышка Элайза с ясными юными глазами, так хорошо мне знакомыми, выплыла из дома ко мне. Розовый отблеск стекла. Я нахмурилась, пытаясь всмотреться. В руке у нее был флакончик, очень похожий размером и формой на тот, что она протягивала мне на мосту. Только тот был голубой, а этот – розовый, как морская раковина. Она на ходу вытащила из него пробку.

Я потянулась к ее яркой тени, все казалось мне таким странным и неожиданным: румянец на ее щеках, вопросительная улыбка, точно она вовсе не была призраком.

Все в ней было таким живым.

Все было таким, как я запомнила в мгновения перед ее смертью.

На следующее утро я в третий раз вошла в Британскую библиотеку. Я двигалась привычным путем, мимо стола администратора, вверх по лестнице, на третий этаж.

Отдел карт теперь казался мне знакомым и уютным, как станция метро. Я увидела Гейнор возле одного из стеллажей в центре зала: она разбирала стопку книг, лежавшую у ее ног.

– Пссст, – прошептала я, подкравшись к ней сзади.

Она вздрогнула и обернулась:

– Здравствуйте! А вас так сюда и тянет, да?

Я улыбнулась:

– Если что, у меня новости.

– Еще что-то? – Она понизила голос. – Прошу, скажите, что вы не взломали очередную дверь.

Увидев, как я заулыбалась, она с облегчением выдохнула:

– Слава богу. Тогда что? Что-то новое об аптекаре?

Она подняла с пола книгу и поставила ее на место на одну из полок.

– Новости вообще-то обо мне.

Она застыла, не донеся еще одну книгу до полки, и взглянула на меня.

– Рассказывайте.

Я глубоко вдохнула, все еще не в силах поверить, что я это сделала. Я это сделала. Из всех моих выходок в Лондоне эта поразила меня больше всего.

– Я подалась на программу в Кембридже вчера вечером.

Глаза Гейнор тут же наполнились слезами, в них засияло отражение светильников под потолком. Она убрала книгу и положила руки мне на плечи.

– Кэролайн, я так вами горжусь.

Я закашлялась, в горле встал комок. Я недавно звонила Роуз, чтобы сообщить ей новости. Она расплакалась от радости, назвала меня самой смелой женщиной из всех, кого знает.

Смелая. Я бы не приклеила на себя такой ярлык, пока жила в Огайо, но поняла, что Роуз была права. То, что я сделала, и в самом деле было смело – отчасти даже безумно, – но это было настоящим и верным мне подлинной. И несмотря на то, что моя жизнь теперь сильно отличалась от жизни Роуз, ее поддержка напомнила мне, что, если друзья выбирают разные пути, это нормально.