Я вернулась к последнему снимку журнала. Увеличила фото и заметила знакомый формат записей, включавший дату и имя того, кому отпускалось лекарство. Я внимательно читала записи, и до меня вдруг дошло, что раз это последняя страница журнала, то записи должны быть сделаны в дни или недели непосредственно перед смертью аптекаря.

Мой взгляд тут же зацепился за имя «лорд Кларенс». Я ахнула вслух, прочитав запись целиком:

«Мисс Беркуэлл. Любовница и кузина лорда Кларенса. Шпанская мушка, 9 февраля 1791 года. По заказу его жены, леди Кларенс».

Я нырнула вперед на кровати, потянувшись за первой статьей, которую распечатала для меня Гейнор, – той, что была датирована 10 февраля 1791 года. С колотящимся сердцем я сверила имена и даты в журнале и статье, относившейся к тому же событию, смерти лорда Кларенса. И хотя я с самого начала думала, что лавка принадлежала аптекарю-убийце, передо мной было доказательство. Фотография страницы журнала, найденного в лавке, доказывала, что женщина-аптекарь продала яд, который убил лорда Кларенса.

Но я нахмурилась и перечитала запись. Первое имя в ней, имя человека, которому предназначался яд, было мисс Беркуэлл. Лорд Кларенс, который его в итоге принял, был упомянут лишь в связи с мисс Беркуэлл – она была его кузиной. А последним именем, именем того, кто купил яд, было имя леди Кларенс. Его жены.

Я перечитала первую статью, мисс Беркуэлл в ней даже не упоминалась. В статье очень ясно говорилось о том, что умер лорд Кларенс и есть сомнения, его жена или кто-то другой подсыпал яд в его напиток. Но, судя по журналу аптекаря, он вообще не должен был умереть. В жертвы была намечена мисс Беркуэлл.

Согласно тому, что лежало передо мной, умер не тот человек. Кто-нибудь, кроме леди Кларенс и аптекаря – и теперь меня, – об этом вообще знал? Может быть, у меня и не было степени по истории, но меня переполняла гордость от того, какое колоссальное открытие я совершила.

А что с мотивом? Что ж, запись и его проясняла: в ней мисс Беркуэлл была названа не только кузиной, но и любовницей лорда Кларенса. Не удивительно, что леди Кларенс хотела ее убить. Мисс Беркуэлл была другой женщиной. Я хорошо помнила, как узнала о неверности Джеймса, и что-то во мне потребовало немедленно отомстить другой женщине. В этом смысле я не могла винить леди Кларенс, хотя задумалась, что она почувствовала, когда ее план пошел не так и умер ее муж. Все явно сложилось не как она хотела.

Не как она хотела…

Записка из больницы. Там ведь было сказано нечто подобное? Трясущимися руками я открыла оцифрованную записку из больницы Святого Фомы от 22 октября 1816 года. Перечитала строку, которую вспомнила:

«Только все пошло не так, как я хотела».

Могла ли леди Кларенс быть автором записки? Я прикрыла рот рукой.

– Не может быть, – прошептала я про себя.

Но последнее предложение записки тоже допускало такую возможность: «Я возлагаю вину на своего мужа и жажду того, что предназначалось не ему». Могла эта улика быть и буквальной, и фигуральной – относиться к жажде, заставившей лорда Кларенса выпить отравленный напиток, и к жажде женщины, которая не была его женой?

Без долгих раздумий я написала сообщение Гейнор. В кофейне она упомянула, что проверила дату смерти лорда Кларенса по приходским записям. Возможно, она сможет сделать то же и с леди Кларенс, чтобы подтвердить, она ли написала больничную записку. «Еще раз здравствуйте! – написала я Гейнор. – Можете еще раз проверить записи о смертях? То же имя, Кларенс, но теперь женщина. Есть записи от октября 1816 года?»

Пока Гейнор не ответила, не было смысла тратить время на обдумывание этой идеи. Я отпила воды, подвернула под себя ноги и увеличила снимок в телефоне, чтобы получше разобрать последнюю запись – последнюю в журнале.

Не успела я ее прочесть, как вся покрылась мурашками. Она была последней, которую женщина-аптекарь сделала, прежде чем сбежать от полиции и прыгнуть навстречу смерти.

Я прочитала запись и нахмурилась; почерк в ней был не таким твердым, точно писавшего ее трясло. Возможно, она была больна, или замерзла, или спешила. Или, возможно, – я содрогнулась при мысли об этом, – эту запись сделал кто-то другой.

Тяжелые шторы на моем окне были раздвинуты, кто-то в доме напротив, через улицу, включил свет. Я внезапно почувствовала себя как будто на сцене, поэтому встала задернуть занавески. Внизу бурили улицы Лондона: друзья шли в паб, мужчины в костюмах выходили, припозднившись, с работы, молодая пара толкала коляску, медленно направляясь к Темзе.

Я вернулась на свое место на кровати. Что-то казалось мне странным, но я не могла понять что. Я перечитала последнюю запись, прищелкивая языком над каждым словом, и тут до меня дошло.

Запись была датирована 12 февраля 1791 года.

Я взяла вторую статью – ту, в которой описывался смертельный прыжок аптекаря, – в ней было сказано, что женщина спрыгнула с моста одиннадцатого февраля.

Телефон выпал у меня из рук. Я сидела на кровати со странным чувством, точно в комнате только что обосновался призрак, который наблюдал, и ждал, и пришел в такой же восторг, как я, от того, что правда вышла наружу: неважно, кто спрыгнул с моста одиннадцатого февраля. Кто-то вернулся в лавку, живой и здоровый.

Прежде чем перекинуть ногу через перила, я остановилась.

Все, что я потеряла сейчас, давило на меня, вся жизнь, полная несчастий, как сырая земля, наваленная в открытую могилу. И все же – вот это мгновение дыхания, легкий ветерок, касающийся моего затылка, далекий крик какой-то голодной водной птицы над рекой, привкус соли на языке – все это я еще не потеряла.

Я попятилась от перил и открыла глаза.

Все, что я потеряла, или все, чего еще не потеряла?

Элайза прыгнула вместо меня. Последнее приношение мне, ее последний вдох в попытке обмануть власти, выставить себя отравительницей. Как могла я выбросить ее дар в воду, утонув с ней рядом?

Пока я стояла на мосту и смотрела вдоль Темзы на восток, мне вспомнился еще один человек: миссис Эмвелл, любимая госпожа Элайзы. Она скоро вернется домой и обнаружит, что Элайзы… нет. Исчезла. Неважно, что миссис Эмвелл сейчас изображала скорбь и притворялась, что горюет по мужу, когда она обнаружит, что Элайза пропала, ее горе станет неподдельным. Эта мысль, что девочка ее покинула, может преследовать миссис Эмвелл всю жизнь.

Я должна рассказать ей правду. Должна сказать, как умерла Элайза. И утешить эту женщину единственным известным мне способом – настойкой скутелларии, или адамовой головы, которая облегчит пронзительную боль ее сердца, когда она узнает, что малышка Элайза больше никогда не напишет для нее писем.

Потому я отвернулась от перил моста, велев рыданиям замереть у меня в горле до тех пор, пока я не останусь одна, пока не вернусь в свою лавку, которую думала больше никогда не увидеть.