Впрочем, Рокингем не успел насладиться плодами своей политической деятельности, поскольку летом 1766 года ему на смену пришел стареющий Уильям Питт, все еще питавший иллюзии относительно своей избранности. Он принял от короля титул графа, что, по мнению многих, оказалось непростительной ошибкой: новоиспеченный потомственный лорд перестал быть «Великим Общинником», легендой из мира политики. Став графом Чатамом, он был вынужден продвигать свои политические взгляды через палату лордов, в которой он не пользовался авторитетом и не отличался красноречием, прославившими его в нижней палате. В пасквилях и памфлетах высмеивали его претенциозность. «Его яростный патриотизм, подкрепленный уверенными заявлениями, изысканными метафорами, цветистыми сравнениями, дерзкими выпадами, трогательными жалобами, лицемерными обещаниями, которые уже изжили себя, стал разменной монетой и был отдан за бесценок».

Питт решил занять должность лорда – хранителя малой печати[172], а первым лордом Казначейства был назначен малоизвестный Огастес Генри Фицрой, 3-й герцог Графтон. Такая диспозиция неизбежно провоцировала неустойчивость власти. Граф Чатам никогда не отличался особым вниманием к вопросам административно-хозяйственного управления, однако в то лето, когда неурожаи привели к хлебным бунтам и массовым акциям протеста, его халатность повлекла за собой роковые последствия. Собранный им кабинет представлял собой довольно разношерстную публику. Берк сравнил их с «мозаичным полом, выложенным без цемента». Члены кабинета происходили из совершенно разных сфер, и неудивительно, что при встрече нередко спрашивали «Ваше имя, сэр?», а первым комментарием служило: «Вы меня знаете, сэр, а я вас нет». Король Пруссии Фридрих II как-то сказал британскому посланнику в Берлине, что с британским правительством невозможно вести дела – оно слишком ненадежно.

Служба Чатама на посту первого лорда Казначейства обернулась полным провалом, и, возможно, он сам это понимал, поскольку в течение нескольких месяцев слег. Вначале его свалила подагра – поголовный недуг того времени. В этой связи Питт был вынужден провести весь октябрь 1766 года на водах в Бате; первые два месяца нового года он продолжал лечение на том же курорте. Отсутствие первого министра (пусть он и не занимал эту должность официально) всегда пагубно сказывается на государственных делах. К лету состояние Чатама заметно ухудшилось, и один из его современников, бывший канцлер Казначейства лорд Литтелтон, полагал, что тот страдал от «глубочайшей меланхолии, граничащей с безумием». Питт, или «бывший», как его нередко называли, отказывался решать какие-либо административные вопросы, любое официальное письмо вызывало в нем дрожь; он уединялся в затемненной комнате и погружался в молчаливые страдания.

Новым фактическим главой правительства стал герцог Графтон, а Чатам остался не у дел. Чарльз Тауншенд в то время занимал пост канцлера Казначейства и к 1767 году, казалось, забыл тот урок, который преподал властям Гербовый акт. Он разработал несколько законов под названием Акты Тауншенда (Townshend Acts), которые предусматривали таможенные пошлины на ряд товаров широкого потребления, ввозимых в Америку, среди которых значились чай, стекло и бумага. Законодательная инициатива преследовала четкую цель – покрыть расходы по управлению колониями. Деньги предназначались для губернаторов и армии, они получили бы большую свободу от тех, кого по-прежнему называли колонистами. «Каждый человек в Англии, – писал Бенджамин Франклин, – по всей видимости, считает себя властелином Америки, пытается усесться на трон рядом с королем и рассуждает о наших подданных в колониях». В Америке реакция на новый закон была резко отрицательной. Массово уничтожались протоколы судебных заседаний, а купцы отказывались вести дела с Англией.

Но этот закон вызвал менее широкий общественный резонанс, чем Гербовый акт. Экономический подъем и природная сдержанность дипломатов по обеим сторонам Атлантического океана, их стремление к компромиссу объясняют затишье, продлившееся три года. В любом случае на тот момент американский вопрос не слишком занимал Лондон. Куда более интересной и опасной представлялась история, главную роль в которой играл Джон Уилкс.

Он вернулся домой из добровольного изгнания во Францию в феврале 1768 года, и если он рассчитывал учинить скандал своим возвращением, то его ждало глубокое разочарование. Власти не собирались его арестовывать. Это принесло бы слишком много неприятностей. Однако Уилкс был твердо намерен напомнить о себе и решил баллотироваться на предстоящих парламентских выборах, запланированных на период с марта по май, от округа лондонского Сити; впрочем, он занял последнее место в избирательном списке – поддержки ремесленников и воротил Сити оказалось недостаточно. Уилкс не впал в уныние и не опустил руки, а обратил свой взор на более радикальный Мидлсекс. В этом графстве неподалеку от Лондона обитали купцы и мелкие предприниматели. В результате Уилкс попал в избирательный бюллетень от округа Брентфорд-Баттс. Выборы, состоявшиеся 28 марта, напоминали театральное действо: 250 экипажей со сторонниками Уилкса с голубыми кокардами на шляпах размахивали плакатами с надписью «Уилкс и свобода!», направляясь к месту избрания членов парламента. К ярости короля и восторгу народа, он одержал безоговорочную победу. Горожане были обязаны зажечь свет в окнах по случаю празднования, а те, кто этого не делал, рисковали лишиться стекол. Рассказывали, что буквально на каждой двери от Темпл-Бара до Гайд-парк-корнера была нацарапана цифра 45; семена раздора были посеяны в 45-м выпуске газеты North Briton. В ежегодном политическом альманахе Annual Register сообщалось, что город охватили «страшные беспорядки».

Уилкс чутко улавливал настроения Лондона еще со времен юности, проведенной в Кларкенуэлле. Ему было легко проникнуться природным радикализмом городской толпы, для которой диссидентство – дело обычное. Радикальные клубы и братства проводили встречи в пивных и тавернах, где звучали громкие призывы к борьбе за свободу и против произвола исполнительной власти. За Уилксом последовали мелкие собственники, городские фригольдеры, торговцы, лавочники, ремесленники и рабочие, формально находившиеся под контролем сильных мира сего – воротил Сити и политической элиты.

Число 45 стало лозунгом улиц и символом борьбы за правое дело. Возможно, неслучайно последнее восстание якобитов произошло в 1745 году. По заказу трактирщика из города Ньюкасл-на-Тайне был изготовлен канделябр с 45 подсвечниками. В газете Newcastle Journal сообщалось, что в апреле 1768 года на праздничном ужине, который Уилкс устроил сразу после выборов, присутствовало 45 гостей, которые «без четверти два выпили 45 четвертей пинты вина и съели 45 свежеснесенных яиц». Было пять перемен блюд, каждая из которых состояла из девяти кушаний, производное которых давало все то же магическое число, а в центре стола красовалась говяжья вырезка весом ровно 45 фунтов. Этим дело не кончилось. Магия чисел сводила людей с ума: 45 тостов, 45 трубок с табаком, 45 фейерверков, парики с 45 завитками. На флагах, которые сторонники Уилкса несли в Брентфорд на выборах, было написано: «Свобода. Привилегии! Билль о правах. Великая хартия вольностей!» Эти компоненты издревле составляли систему ценностей англичан.