Прошел час, потом второй, а я даже не начала паковать вещи – не могла. Я решила подождать до завтра. В нашей маленькой квартирке, где до сих пор еще висела в шкафу рубашка Рико, а в стаканчике возле раковины рядом с моей стояла его зубная щетка, мне было не так одиноко. Здесь я могла спать, укрывшись потрепанным одеялом, которое мы с Рико делили на супружеском ложе.

Прошел день, второй, третий. Возвращение под родительский кров представлялось мне походом в дремучий лес, где в чаще между деревьями клубится ядовитый туман. В моей душе поселился страх. Потом пришла способность сопротивляться. К концу недели я приняла решение: я не вернусь в Треспиано. Я не могла покинуть эту маленькую квартирку над пекарней, единственное место, где чувствовала себя действительно дома.

Но Рико-то думал, что я отправлюсь в Треспиано и стану там ждать от него весточки. Он будет писать на папин адрес.

Я написала Розе и попросила ее пересылать мне послания Рико. В том, что они будут приходить, я ни секунды не сомневалась.

Спустя еще неделю я устроилась на вторую работу. Утром я пекла хлеб в пекарне на первом этаже, а по вечерам мыла посуду в пиццерии неподалеку от дома. На две зарплаты, хотя и скромные, можно было сводить концы с концами.

Каждый день я молилась за Рико, я просила Бога, чтобы Он дал ему здоровья, сил и мужества. Прошел месяц. Каждое утро после смены в пекарне я бежала на почту в надежде, что там меня ждет весточка от Рико. Но письма приходили только от Розы. Сестра на многих страницах изливала мне душу: ей казалось, что между ней и Альберто образовалась пропасть. Роза была уверена, что не заслуживает его и что однажды муж непременно ее бросит. По ночам она просыпалась вся в слезах, а когда искала у Альберто утешения, он не понимал, почему она беспокоится. Он называл жену глупой, и ей от этого становилось только хуже. Роза делилась своими страхами с мамой; та заверяла дочь, что все наладится с рождением ребенка. И, только описав все свои страдания, сестра делала короткую приписку: «От Рико по-прежнему ничего».

Я чувствовала, что Роза изменилась: в ней постепенно накапливалась горечь, она замкнулась, а мысль о том, что Альберто ее разлюбит, превратилась в навязчивую идею.

Когда мне становилось особенно тяжело, я начинала сомневаться в том, что любовь вообще существует. Может, мы с Рико изначально были обречены на сердечные муки, поскольку стремились обрести невозможное?

В феврале, самом непогожем и тоскливом месяце года, грусть превратилась в отчаяние. Я не чувствовала солнечного тепла. Не слышала смеха. В свободные от работы часы я сочиняла письма и, прекрасно понимая, что не смогу отправить их Рико, умоляла его вернуться. Я описывала ему свои страдания, признавалась в том, что на самом деле не такая храбрая и самоотверженная, какой хотела казаться. Я отчаянно нуждалась в нем, и для меня теперь уже было не важно, что Рико сейчас нужен своей семье. Какое мне дело до других?

Жизнь монотонно перемалывала один бессмысленный день за другим. С шести вечера до двенадцати ночи я мыла посуду в пиццерии, а с четырех утра до двух дня пекла хлеб в пекарне «Пьяченти». Силы закончились, и мной овладела апатия. Днем, в перерыве между двумя работами, я лежала на кровати и тупо смотрела на слова, которые вырезал над дверью Рико. Я отчаянно пыталась заснуть, но мешало яркое солнце. Четыре стены, которые когда-то хранили наш смех и нашу страсть, превратились в душегубку, где было просто невыносимо находиться. Шум с улицы проникал в открытые окна: голоса девушек, которые оживленно болтали на крыльце пекарни. Радостный женский смех. Я и сама когда-то была такой.

У меня потрескались губы, во рту появился привкус картона, я не могла не только есть, но и пить. Однажды, услышав, как меня рвет в туалете, хозяин пиццерии отправил меня домой посреди смены. Было девять часов вечера, на улице уже стемнело. Мне мерещилось, будто за мной идут какие-то злодеи. В дверях зданий прятались чьи-то тени, я была уверена, что это волки. Быстрее. Надо ускорить шаг. Но я не могла идти быстрее. У меня ноги словно бы свинцом налились. Я еле шла по улице. Добравшись до нашего дома, я открыла дверь и рухнула прямо на лестницу.

Я лежала на твердых деревянных ступенях и с трудом дышала. Я попыталась собраться с силами и проползти вверх еще четыре ступеньки.

И вот тогда я услышала, что наверху со скрипом открылась дверь. Причем не какой-нибудь квартиры, а нашей! Я подняла голову, поморгала и попыталась разглядеть лицо человека, который стоял надо мной. Впервые за два месяца у меня радостно забилось сердце. А потом я погрузилась в темноту.

День восьмой – день рождения Поппи.

Равелло

Просыпаюсь от звука воды, которая течет из крана. В номере еще темно, но из-под двери в ванную просачивается свет. Поппи уже встала. Наступил ее день.

Накануне вечером мы с Люси забросали ее вопросами.

Кто стоял на лестнице? Это был Рико? Он вернулся?

Но тетя умолкла, как будто воспоминания лишили ее сил.

Хватаю с тумбочки очки и телефон. Теперь я хотя бы знаю его фамилию. Набираю в строке поиска: «Krause Autoreparatur, Radebeul». Проклятье, ничего! Следующая попытка: «Erich Krause». Всплывает больше трехсот ссылок.

– Что ты там делаешь? – сонным голосом спрашивает Люси и, включив лампу на прикроватном столике, сворачивается калачиком.

– Пытаюсь найти Рико. – Я показываю ей телефон. – В основном вся информация на немецком. Надо, наверное, ориентироваться на год рождения, хотя мы знаем его только приблизительно. Так мы сможем отсеять ненужное и сузить круг поисков.

– На это у тебя уйдет целая вечность. – Люси аккуратно забирает у меня телефон и кладет его на столик. – Может, доверимся в этом отношении судьбе? А мы с тобой лучше позаботимся о Поппи, ведь сегодня – ее день.

Люси застает меня врасплох, я и не думала, что кузина может быть такой чуткой. Всего неделю назад она хотела все бросить и вернуться в Америку, ей было плевать на мечту Поппи. Но теперь она изменилась: стала более великодушной, в ней уже нет той ожесточенности, что прежде. Не могу сказать, верит Лучана в то, что проклятие снято, или нет, но я вижу, что у нее появилась надежда. А это все меняет.

– И пусть судьба будет благосклонна к юбилярше, – говорю я.

– У меня хорошее предчувствие, – отвечает Люси, и в ее глазах вспыхивают искорки.

Я отворачиваюсь. Давно ли моя кузина начала верить в чудеса?

И с каких пор я сама перестала в них верить?

Погода нынче прохладная. На горизонте собираются кучевые облака, солнечный свет просачивается сквозь них, и над городом словно бы повисает лавандовая дымка. По площади слоняются мужчины, я внимательно рассматриваю их: у одного в руках газета и стаканчик кофе, у другого – карта, а третий сжимает зонт. Поппи направляется к собору. Походка у нее по-прежнему медленная, но сама она выглядит сегодня гораздо бодрее, чем во все предыдущие дни. Я задержалась, чтобы прихватить наши плащи, и теперь иду чуть позади и любуюсь тетей. На ней белое платье. Оно слегка пожелтело и помялось, да к тому же, похоже, велико ей, но Поппи перехватила его красным кожаным поясом. На шее у именинницы ярко-красный шарф и бирюзовые бусы. И, как всегда, запястья украшает множество разноцветных браслетов.