июле 1826 года, Мордвинов был единственным, кто отказался подписать смертные приговоры, вынесенные пятерым из них, и его принципиальная позиция стала широко известна. Мордвинов направил Николаю I смелую записку, в которой указывал, что, поскольку смертная казнь была официально отменена в России еще при Елизавете Петровне, она и теперь остается незаконной[622].

Тем не менее любопытное подтверждение консервативного русоцентристского мировоззрения как Пушкина, так и Беляева можно найти в мемуарах Н. В. Сушкова. Он служил чиновником в министерстве юстиции и писал в основном о своем начальнике Д. П. Трощинском, который был министром с 1814 по 1817 год[623]. В своих мемуарах Сушков воспроизводит анонимное письмо, которое он нашел в своем семейном архиве. Сушков понятия не имел, как оно там оказалось, поскольку его получатель («Любезный друг!») был столь же анонимен. Письмо это стоит прокомментировать более подробно, поскольку оно ясно выражает мнение одного провинциального дворянина о состоянии России и перспективах реформ, а также содержит несколько откровенных и выразительных замечаний о своих сверстниках.

Письмо, о котором идет речь, датировано 19 сентября 1824 года и написано в «селе Космо-Демьянском». Село с таким названием действительно существовало в Ярославском районе, примерно в 250 километрах к северо-востоку от Москвы. Есть предположение, что упомянутый корреспондент в прошлом был дипломатом. Конечно, он был явно необычайно хорошо информирован для того, кто жил в провинциальной глуши. Сушков отмечает, что на момент написания письма «мысль об изменениях и улучшениях по многим отраслям правительства проявилась во всех образованных головах и отозвалась на всех концах русской земли». В письме содержалось вдумчивое и эрудированное, хотя иногда и эксцентричное опровержение таких представлений, в частности перспективы любой формы конституционного правления в России.

Центральным аргументом в пользу мнения автора является идея о том, что конституционная реформа — это многовековой процесс, к которому России еще только предстояло приступить. Автор утверждает, что недавняя история Франции (детальное знание которой он демонстрирует) доказывает, что стране еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем она будет готова к конституционному правлению. Затем автор приводит долгий и трудный путь Англии к той же цели, демонстрируя удивительно подробное знание английской истории, прослеживая судьбу Великой хартии вольностей 1215 года на протяжении шестисот лет, на течение которых «разлили реки невинной крови». Английский пример, по его мнению, предполагает, что даже «самые лучшие законы, самые твердые установления не служат ни к чему, если семена просвещения не возрастили в уме народа благодетельных плодов!» И наоборот, он считает Северную Америку выдающимся примером «совершенства политического», которое может быть достигнуто за относительно короткий промежуток времени после достижения полной независимости и при наличии необходимых предпосылок стремления и уверенности в себе. Автор спрашивает, есть ли у нас что-нибудь, чем можно было бы похвастаться? Даже нынешнее состояние российской литературы предполагает скромный культурный уровень, по его мнению, и лучшие образцы — это «история Карамзина, теория налогов Тургенева и немногие страницы Батюшкова». Делая этот интересный выбор и явно не предвидя феноменального и прочного успеха Пушкина, писатель спрашивает: «Переживет ли хоть одно творение десятилетие, в которое родилось?»

Хотя автор описывает себя как «жертву правления Александра», он не находит вины лично у царя. Во всяком случае, автор обвиняет царя в слабости, а не в злоупотреблении властью, а также неспособности разбираться в людях, что привело к некоторым неудачным назначениям на министерские посты: например, Аракчеев гораздо более деспот, чем Александр. По мнению автора, России нужны были не конституция и не Джордж Вашингтон, а еще один Петр I «со всем его самодержавием». Корреспондент Сушкова проявляет по отношению к российскому дворянству самое язвительное презрение, критикуя его за «чудовищное корыстолюбие» и отсутствие патриотизма в 1812 году. Все усилия по воспитанию сословия потерпели неудачу: за свой четырехлетний опыт службы офицером в Дворянском полку он обнаружил, что «из 30 или 40 вновь вступивших в полк дворян, только один нравами и просвещением своим способен украсить свое звание; десять, может быть, не уронят его, а остальное число могло бы, без потери для общества, остаться в кругу родных холопов, рысаков и собак».

Более того, вместо того чтобы фантазировать о свободе и конституционных теориях, почему эти «электрические головы», которые, по признанию автора, могут включать как его самого, так и его корреспондента, еще не разработали никакого практического способа уменьшить власть дворян над их «действительными» рабами, крепостными крестьянами, если не считать освобождения жителей лифляндской провинции и (в значительной степени неэффективного) закона о «свободных хлебопашцах», принятого в начале правления Александра I? Автор заключает, что Россия далеко не готова принять конституционное правительство и может только надеяться, что «при быстроте взаимных сообщений народов, отличительной черте XIX века, нравственные и гражданские успехи Англии и северной Америки перенесутся благодетельным ходом времени и в наше хладное отечество».

Анонимный дворянин, по-видимому, не знал, что Сперанский также находил Россию не готовой к введению конституционного строя, ввиду сохранения крепостного права, отсутствия адекватного свода законов, независимой судебной власти и надлежащего разделения между законодательной и исполнительной властями, а также отсутствия стандартов образования, необходимых для развития взвешенного общественного мнения. Возможно, что удивительно, корреспондент возлагал большие надежды на Александра I, находившегося «теперь в цвете возраста и силы», как потенциально лучшую надежду на моральное, культурное и политическое преобразование России. Вряд ли он или кто-либо другой подозревал, что всего через два месяца после написания этого примечательного письма царь скончается, а вместе с ним исчезнет и всякая перспектива вступления России на долгий путь к тому преобразованию, которого так нетерпеливо ожидал наш анонимный корреспондент и, несомненно, многие другие сходно мыслившие представители дворянского сословия России[624].

Тем не менее вполне возможно, что такие надежды не были полностью напрасными. Всего за несколько недель до своей смерти Александр I сказал Карамзину 28 августа 1825 года, что твердо намерен утвердить основные законы России, то есть конституцию. Как отмечали некоторые исследователи, эти слова ставят вопрос о правомерности термина «реакционный», который почти всегда применялся ко второй половине царствования Александра I, учитывая, что в 1818 году царь также поручил Новосильцеву разработать конституцию России[625].

Оценка конституционных намерений Александра I

Существует немало оснований полагать, что Александр I никогда искренне не намеревался реализовать какие-либо конституционные проекты, полученные им или разработанные по его указанию, даже если бы он этого хотел, особенно после возрождения консерватизма в среде дворянства и при дворе в связи с поражением Наполеона. Скорее, как самодержец, осознающий уязвимость своего призвания, он относился к таким проектам