берегу. Тогда в Генуе появится хлеб. А сейчас кормить солдат приходится супом из какао, который обнаружили в магазинах… Генерал, Генуе необходима помощь. Нужно послать туда подмогу.

— Нет. Нет, Бертье[61], мы уже говорили об этом. Лигурийская армия будет принесена в жертву. Но это будет не бесплодная жертва! Пусть австрийцы ждут меня там, у стен Генуи. Пусть думают, что я непременно должен спешить туда. А я появлюсь там, где меня не ждут, и тогда Мелас[62] узнает, каков у меня удар!

Наступила тишина. Слышны были только быстрые шаги взад-вперед. А потом голос Бонапарта провозгласил:

— Я выеду не позже 6 мая. Дальше ждать нельзя. Австрийцев ждет сюрприз, который их не обрадует!..

Этот разговор доносился из своеобразного тикового шатра, сооруженного на мосту через ров, окружавший мальмезонский дворец. Подслушать его не составляло особого труда. Собственно, я стала невольной свидетельницей беседы между Бонапартом и военным министром, когда прогуливалась по тропинке вдоль замка, и поспешно отошла, не желая, чтоб меня заметили.

Было раннее утро. Эти часы первый консул всегда посвящал напряженной работе: поднимался на рассвете, завтракал в шесть утра в одиночестве и до самого полудня обсуждал дела с чиновниками. Они знали его расписание и прибывали в Мальмезон из Парижа спозаранку: уже в восемь утра здесь их было очень много. Исключение составлял известный полуночник Талейран — ему принадлежали часы вечерние.

«Он выедет в армию не позднее 6 мая, — повторила я про себя в задумчивости. — Значит, он еще долго будет в Мальмезоне — можно сказать, целую вечность!» Мне самой было ясно, что так долго я здесь не выдержу, несмотря на все приглашения; решительно, воскресенье после полудня — последний рубеж, до появления здесь Брике с каретой… В сущности, этого было достаточно, чтобы решить мои вопросы, при условии, что у Бонапарта будет желание их решить.

Но генерал не спешил. Хотя и раздавал многообещающие намеки… Вчера вечером я удостоилась чести играть с ним в карты. Играл он азартно, иногда в своем рвении к победе даже жульничал, хотя и не желал, чтобы это поняли. Я к игре была равнодушна, поэтому особо не вникала в детали и заранее смирялась с проигрышем. В какой-то момент белая прохладная рука Бонапарта легла поверх моих пальцев и он произнес — негромко, но со значением:

— Вы умная женщина, мадам. Вы понимаете, что моя милость может простираться очень далеко.

И добавил — веско, как он умел:

— Милость к тем, кто правильно себя ведет, разумеется.

Он убрал руку еще до того, как его жест успели заметить.

Этот эпизод врезался мне в память. Невозможно было более прямо намекнуть на то, что за милость к Жану мне придется заплатить «правильным поведением». Уже не впервые это вбивалось мне в голову. За время пребывания в Париже я слышала подобное по меньшей мере раза три. И в этих намеках был ключ к пониманию того, почему первый консул еще не сделал то, что было сделать очень легко. Вернуть имущество Жану — для этого достаточно росчерка пера и пяти минут времени. Я видела уже много эмигрантов, осчастливленных подобным образом. Правда, надо сказать, всякий из них чем-то заплатил за это: Сегюр, Люинь, даже Нарбонн, побочный сын Людовика XV, — все они согласились занять какие-то должности в правительстве Консулата, причем не всегда высокие, и это как-то их принизило.

А что значит «правильное поведение» для женщины? Ха! Мне не нужно было растолковывать эти слова…

Мимо меня, оживленно переговариваясь, прошли служанки с корзиной белья.

— Мадам Жозефина, бедняжка, совсем извелась от головной боли. Сможет ли она поехать в Бютар?

— Сможет, Франсуаза, не сомневайся. Господин Корвизар[63] даст ей какое-нибудь снадобье посильнее, ведь огорчить мужа отказом от поездки она никогда не посмеет!

— Хотела бы я видеть того, кто решился бы отказать генералу!..

Обе засмеялись.

Действительно, кто осмелился бы отказать генералу, который уже столько дней собирался поехать в охотничий павильон Бютара? Даже Жозефина не решалась, хотя ночь выдалась очень беспокойной, и впору было не на прогулку ехать, а отоспаться хорошенько.

С тех пор, как первый консул переехал в Мальмезон, здесь были усилены меры безопасности: весь замок оцепили часовые, вдоль парковой ограды время от времени проезжали конные гвардейцы, наблюдавшие за дорогой. Я слышала разговоры о том, что на жизнь генерала Бонапарта возможны покушения, но видела, что сам генерал не придает этому особого значения, поэтому не боялась каких-либо нападений на дворец. Однако супруга первого консула воспринимала все происходящее куда более остро, постоянно тревожилась и вздрагивала всякий раз, когда к решетке ограды подходили незнакомцы — зачастую просто зеваки, желающие поглазеть на властелина Франции, или инвалиды недавней итальянской кампании, выпрашивающие прибавку к пенсии.

И вот в такой несколько тревожной атмосфере случился ночной переполох. Едва Мальмезон был окутан первым сном, как среди полной тишины раздался громкий звук-то ли выстрел, то ли взрыв. Гости, наэлектризованные слухами, выскочили из своих комнат, не успев даже одеться. Дамы в нижних юбках, мужчины в панталонах столпились вдоль галереи, поглядывая друг на друга с испугом. Что случилось? Неужели злоумышленники осмелились обстрелять Мальмезон?

— Не бояться! Не бояться! — прозвучал громкий и сильный голос.

Первый консул, в халате, высоко подняв свечу, прошел по галерее, успокаивая всех и демонстрируя великолепное присутствие духа.

— Не бояться, говорю всем! Это ничего не значит!

Он прошел мимо меня, на миг заглянув мне в глаза. В его лице, бледном, невозмутимом, будто вытесанном из мрамора, читалось такое абсолютное спокойствие, что я невольно замерла, пораженная. Это было лицо человека, который наверняка знает, что ему ничего не грозит, — знает так, будто некая сверхъестественная сила невероятным образом сообщила ему об этом. «Он выше любой опасности, он уверен в своей судьбе, — мелькнула у меня мысль. — Уверен, что его судьба еще не свершилась. Но что у него за судьба? И какая звезда его ведет? А главное — куда?»

Минуту спустя появился адъютант генерала, полковник Рапп, и доложил, что причиной переполоха стал совершенно смешной случай: лошадь одного из гвардейцев, объезжавших замок, попала ногой в кротовую нору на лужайке перед входом, оступилась и упала. С ней рухнул и сам гвардеец, карабин которого выстрелил. Первый консул выслушал рапорт полковника и засмеялся. Потом поднялся на площадку парадной лестницы и крикнул:

— Не плачь, Жозефина! Все это наделал крот. Гнусное животное! А гвардейца посадить на два дня под арест, пускай научится прилично ездить. Думаю, он и сам перепугался, поэтому долго его держать под арестом