завидовал своему брату Жозефу, в имении которого Морфонтен можно было скакать верхом и охотиться. Однако никто из соседей не спешил продавать генералу свои наделы. Устав вести переговоры с мадемуазель Жюльен, богатой старой девой, чьи земли соседствовали с Мальмезоном, он несколько месяцев назад приобрел лес Бютар с павильоном, в котором можно было назначать сборы перед охотой. Сама охота была назначена на утро воскресенья, в тот же день генерал собирался устроить в павильоне обед.

Это было первое в его жизни такое мероприятие, и я видела, что он предвкушает его с восторгом и нетерпением провинциального дворянина, внезапно приглашенного ко двору. Мое участие в этой слегка нелепой кутерьме, как я понимала, являлось обязательным… Я смирилась с этим, но собиралась уехать в Париж сразу после охоты, хотя первый консул об этом еще не знал.

Майский лес, конечно, был очарователен. В воздухе витал смолистый запах нежной листвы, едва уловимые ароматы первых цветов. Звучал несмолкаемый птичий гомон: пели зяблики, слышался пересвист дроздов. Солнце заливало зеленую чащу, его свет распадался на миллионы лучей, которые плясали по листьям, по земле, по нашим лицам, — казалось, мы ехали под грандиозным светящимся зеленым куполом. Среди цветочных ковров Бютара особо выделялись своей прелестью светло-пурпурные соцветия хохлаток. Тонко благоухала медуница — цветок-медонос, цветок-волшебник, день ото дня меняющий цвет: сегодня она была пурпурная, но еще со своего итальянского детства я знала, что завтра она может стать густо-фиолетовой, а позже, когда пчелы выпьют ее сладость, — голубой и синей. Здесь произрастали тысячи медуниц; все лужайки и ложбины леса были покрыты пурпурными зарослями.

Я любила цветы, и была искренне захвачена очарованием Бютара.

— Вы купили очень хороший лес, генерал! Прелестное место!

Бонапарт, скакавший чуть впереди, придержал коня:

— Благодарю, мадам. Ожидаю услышать ваше мнение и касательно павильона!

Было видно, что моя похвала понравилась ему. Вид он имел гордый и молодцеватый. Считалось, что верховая езда не относится к числу умений первого консула, но нынче он выглядел в седле очень уверенно, даже лучше, чем на смотрах в Тюильри.

Это было тем более заметно, что дорога к охотничьему павильону становилась все хуже. Вернее сказать, после получаса езды дорога превратилась в тропу, по которой мало кто ездил, и наш шарабан то и дело подскакивал на камнях. Каждая встряска вызывала у Жозефины тихий стон. Я начала понимать, чем руководствовалась генеральша, когда всячески откладывала свое знакомство с новой собственностью.

— Жозефина, полно тебе, полно! Никогда не поверю, что ты до такой степени больна. И разве свежий воздух не лучшее лекарство от всех болезней?

На эту реплику супруга генерала ничего не ответила, только очередная жалобная гримаса появилась на ее лице.

— От мигрени лучшее лекарство — сон, — возразила я.

Бонапарт, посуровев, сдвинул брови.

— Разве вы лекарь, мадам? Или вы знаете об этом больше меня? Если я сказал, что свежий воздух Жозефине полезен, так тому и быть!

Хлестнув лошадь, он унесся вперед, к Бурьену, и продолжил разговор о Бютаре уже с ним, восхищаясь своим лесом и абсолютно всем вокруг. Игривый, галопирующий туда-сюда, эгоистичный, он как никогда нынче напоминал самовлюбленного школьника во время каникул.

Спустя несколько минут дорога повернула влево и резко оборвалась на берегу ручья. Берег этот был крутой и обрывистый, и я даже привстала с места, пытаясь разглядеть, где нам предстояло ехать. Жозефина, впрочем, быстрее меня смекнула, что к чему, и испустила громкий вопль.

— Боже мой! Разве там можно проехать, Клод?

Кучер покачал головой.

— Я думаю, ехать здесь довольно опасно.

— И я так думаю, — со всей решительностью подхватила мадам Бонапарт. — Давайте-давайте, сворачивайте! Дороги нет. Скажите первому консулу, что я возвращаюсь домой, если он не знает другого пути.

Я была согласна с ней. Клод развернул коляску. Но не успели мы проехать и десятка туазов, как Бонапарт нагнал нас, гневный и побледневший.

— Что это значит?! — вскричал он почти в бешенстве.

Я видела, как мертвенная бледность поползла по лицу Жозефины.

— Что значит этот новый каприз?! Кто позволил? Воротись немедля!..

У генерала тряслись губы, лицо имело надменное и одновременно яростное выражение, как у какого-нибудь восточного деспота, воле которого кто-то помел противиться. Жозефина затрепетала всем телом.

— Это невозможно, Бонапарт! Уж не хочешь ли ты, чтоб я убилась?

— Глупости! Несусветный вздор! Раз и навсегда приказываю тебе молчать в таких случаях!

Он ткнул кучера хлыстом и снова поскакал вперед, к обрыву. Клод, бросив ошарашенный взор на хозяйку, повел трясущийся на ухабах шарабан за ним следом. Первый консул, хлестнув свою лошадь, легко перенесся на другой берег ручья и с выразительным видом повернулся к нам: дескать, если я преодолел эту преграду, то и вы преодолеете!

— Это очень легко, мошенник! — крикнул он Клоду. — Пусти хорошенько вперед, потом отдай, и переедешь!

Гортанный всхлип вырвался из груди Жозефины. А спустя секунду она закричала так пронзительно, что голос ее заполнил весь лес, а у меня зазвенело в ушах.

— Я ни за что не останусь в коляске! Ни за что! Пустите меня!.. Наполеон!..

— Молчи, сумасшедшая!

— Я умоляю тебя! Позволь мне выйти! Там же обрыв!

Она билась в истерике, цепляясь то за дверцу шарабана, то за свою служанку Сезарию.

— Какой обрыв, глупая гусыня? Прекрати ребячество. Вы переедете этот ручей в коляске, потому что я так велю! Страдания и крики жены не смягчили его ни капли. Напротив, мне показалось, он только раззадорился, слушая ее вопли.

Лицо генерала стало каменным. С грязной бранью он набросился на нашего кучера:

— Ты что стоишь, каналья? Разве ты не слышал меня?!

Я с ужасом поняла, что он сжимает в руках хлыст и вот-вот пустит его в ход — то ли против кучера, то ли против супруги. Он готов был исполосовать до полусмерти каждого, кто ему сопротивляется! Меня поразили и это его неистовство, доходящее до жестокости, и нелепость повода, который вызвал такую бурю чувств: собственно, на что ему сдался этот ручей? Удар при переезде будет немалой силы, шарабан может опрокинуться вместе с нами, мы явно можем разбить себе головы — и ради чего все эти страсти? Или он мстит Жозефине за что-то, что мне не ведомо?

Во всяком случае, они оба напоминали мне сейчас двух умалишенных, и я решила, что мне пора позаботиться о себе. У меня в голове промелькнули воспоминания о детях (в отличие от этой странной четы, я их имела много!), и я резким возгласом остановила кучера, уже готового повиноваться приказам первого консула.

— Стойте! Стойте, говорю вам! И