взгляд в тот момент, но он определенно что-то знал. Про меня, про Джеймса, про Вивиан, про всех нас. Про то, что будет. Про то, чем все кончится. Про то, что нужна боль, много боли, чтобы маска наконец треснула, как яичная скорлупа.

– Дэн…

Я прижал Джину к стене, положил пятерню ей на живот. Адреналин щекотал кончики пальцев. Она не сводила огромных глаз с моего лица. Я внушал ей ужас, при виде которого почувствовал не только холод в желудке, но и возбуждение. Я метался между ужасом и возбуждением, их смесь сделала мои ощущения острее. Возбуждение, впрочем, победило.

Склонившись над Джиной, я произнес:

– Между нами все кончено. Скажешь Вивиан хоть слово, и я изувечу тебя. Разобью твое лицо о камни, мокрого места не оставлю. Ты веришь мне, Джина? Веришь, что я сделаю это?

Она кивнула. Она верила.

Я помог вынести гроб из церкви.

Когда священник закончил молитву, случилось то, чему суждено было случиться: Элизабет бросилась на гроб. Я вспомнил, как на их свадьбе с такой же яростной целеустремленностью выскочил из церкви и блевал в кустах, и церемония приостановилась, потому что кольца были у меня. Учитывая тот факт, что к тому моменту я уже был совершенно обдолбан, меня это мало заботило. Перед этим Джеймс, я и Закари закрылись в уборной; я высыпал на столешницу порошок. Как насчет принять лекарство, слабаки?

Резкий щелчок.

Элизабет удалось открыть первый замок.

На бесконечно долгий миг все погрузилось в тишину, ветер потерял в силе, снег падал, как в стеклянном шаре. Все стояли возле могилы, с нетерпением ожидая крушения поезда.

Потом кто-то закричал:

– Держите ее!

Я, Закари и старик Джеймса с трудом оттащили Элизабет.

Память непрерывно воспроизводила щелчок замка, похожий на пистолетный выстрел. Что-то глубоко внутри меня хотело открыться навстречу снегу и боли. Чтобы помешать этому, я схватил Элизабет за плечи, встряхнул ее – так, что у нее клацнули зубы, – и заорал ей в лицо:

– Там стоит твой сын! Возьми себя в руки ради своего сына!

А сам подумал, возвращая себе контроль над ситуацией, над замками: «Ха-ха, все равно что пытаться трахнуть вдову на похоронах».

Никто не обращал внимания на шестилетнего мальчика в расстегнутой куртке, костюме и галстучке. Мне было жаль парня; ему придется расти в этой долбаной семейке, взрослеть с мыслью, что его отца соскребали с шоссе.

Джина держала ребенка за руку, ее глаза остекленели, взгляд прикован к фокуснику, помощнице фокусника и волшебному ящику…

Июнь, день рождения мальчика. Джина держит племянника за руку, а фокусник вытаскивает из шляпы кролика-альбиноса. За шесть лет, которые я ее не видел, из невинного дитя в по-детски неуклюжих и милых платьях она превратилась в красивую молодую женщину, которая не стесняется своих прелестей.

Когда я приехал, Джина помогала Элизабет на кухне. Она сделала вид, что не заметила, как я вытаращился на нее; Джина только окончила школу и поступила в колледж Кливленда.

Позже, когда все вышли на лужайку, звучала музыка и фокусник развлекал толпу малышни, я подошел к ней и сказал, что помню время лет эдак пятнадцать назад, когда она носилась по дому без трусиков. Заглянув мне в глаза, Джина заметила, что, выходит, я видел все и скрывать ей нечего. Не все, возразил я. Она улыбнулась и сделала глоток минеральной воды со льдом и лимоном.

Когда разрезали торт, мы поднялись в ванную на втором этаже, я толкнул ее на каменную столешницу и стянул с нее джинсы.

Зак и отец Джеймса продолжали держать Элизабет, однако теперь она вырывалась с намерением добраться до моего горла. Она разошлась не на шутку. Ветер трепал ее длинные темно-рыжие волосы. Я помню это, потому что ее волосы навеяли мне мысли о крови, в которой утопал мир.

– Это ты виноват! Ты убил Джима! Будь ты проклят, Митчелл! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! УБИЙЦА!

Сердцебиение зашкаливало, затылок онемел, голову как будто сдавило под прессом. Дикая боль сзади на шее. Невыносимый ужас, накатывающий волнами. Я не мог собраться с мыслями. Казалось, кто-то стоит за моей спиной и щелкает, щелкает, щелкает…

Зак потащил меня прочь. Мело вовсю, узел моего галстука съехал набок, волосы хлестали по лицу, полы пальто хлопали вокруг ног. Рыдания теперь доносились с реверберацией. Затухающий, замирающий звук, потерявший то значение, которым был наделен возле могилы.

Закари споткнулся о надгробный камень. Он хотел, чтобы я вместе с ним поехал к матери. Я был против. Мы немного потолкались среди надгробий. Я саданул его кулаком по скуле и зашагал к машине. Ветер, словно голодный волк, рвал на мне пальто. Брат не окликнул меня, не пытался догнать. Стоял среди могил и смотрел, как я исчезаю в белой мгле.

* * *

Последние пять лет мне временами снился один и тот же сон. Я стою перед мольбертом, когда кисть выпадает у меня из руки. Пытаюсь сжать кулак, но пальцы не двигаются. Выбегаю в коридор, скатываюсь с лестницы, влетаю на кухню. Рука болтается вдоль тела, точно носок, набитый дерьмом.

– Вивиан! – реву я. – Вивиан!

Ее нигде нет. Тишина. Одиночество. Пустые комнаты. Моя рука мертва, а значит, мертво мое творчество, моя карьера, я сам. Я изгнан из самого безопасного места на земле – моей студии, куда сбегал, запирал дверь, врубал музыку, вставал перед холстом. Рука была ключом, который теперь сломан.

75

Вивиан разбудило ощущение, будто к ней прикасаются сквозь плотную ткань, как при местной анестезии.

Темно.

Голова была тяжелой, в висках стучало. Вивиан не могла заставить себя сдвинуться с нагретой теплом своего тела земли. Она понимала (хотя бы в некоторой степени), что таки заболела. Лежала и думала о кусте гортензии, который рос на Холлоу-драйв. Она так и не срезала с него засохшие метелки соцветий, с осени не держала секатор в руках. Представляла, как берет секатор и приводит куст в порядок. Она бы узнала любой садовый инструмент, возьми его в руки хоть в темноте, хоть через сто лет.

Но было кое-что, что Вивиан забыла. То, что осталось в земле.

А потом потолок исчез, и розовая луна взошла над каменной горловиной, заглядывая в нее, словно глаз – в горлышко бутылки.

Вивиан, ты заглядывала в колодец? В глубокий темный колодец, из которого веет сыростью даже в жаркий день. Так заглядывала? Признавайся.

На самом деле луна не была розовой (золотистой над горизонтом, ослепительно-белой по мере скольжения вверх), просто немного больше и ярче обычной полной луны.