Столица за спиной, с каждым шагом дальше – и я рада этому.

Давно это было. В ту пору первые заимки по хребту обозначились, первые тропы легли – человечьего уклада, не звериного. Вольное было житье… Таежные люди с пришлыми запросто сходились, лесной наукой делилась. Да и пришлые не баловали. По весне детёнышей с матками не били, птицу перелетную щадили, а чтобы рыбу потравить – такое и в ум не входило!

И никто и не приметил, как подкрались перемены – хищные, темные. Явились гости непонятные, что-то искали, смотрели. Спрашивали разное, за одни ответы забывали благодарить, а за другие наделяли подарочками. Но скоро ушли, сгинули… о них и забыли. Зря! Вновь явились, стали строиться накрепко. Сперва добрыми соседями прикинулись, место размечая, а уж после показали норов. Не по лесному укладу жили, а беззаконно. Главным у них стало одно: золото. Прежде-то песка речного по цвету никто не различал. Уж всяко – не убивал за тот песок, не жег, не травил…

Пришлые назвались артелью. И так на долину речную налегли, что отшатнулся оттуда прочь и зверь, и человек лесной. Селяне приозерские, рыбаки да пушные охотники – те сперва знались с артельными, ведь они одного корня люди – язык, бог и людской закон у них общий. Так думали… А только погодя и они отодвинулись.

Артель росла, как гнойник: горел лес, гибли звери, болела река. И не было конца нашествию, и не было надежды вернуть былое. Старая кукушка племени енген так сказала: нет у леса силы против золота. А коли сыщется сила, так будет она сама – чужой, не из леса явленной.

Так и сладилось. Явился в злой год пожаров и засух вовсе чужой чужак. Говорил непонятно, по земле почти и не ступал, его носили на плечах верные люди – огромные и хищные, как волки-одинцы.

Чужой чужак зазвал в гости охотников и дал твердое слово: укрепить лесной закон, если сладится его главная надежда. А для того, добавил, кукушка потребуется. О встрече с ней чужак просил, как о великой услуге. Плакал, кашлял, трясся… верно, совсем больной был и срок свой знал. Но – не угрожал, не ломил силою. И ему поверили.

В день солнцеворота к костру под старым кедром вышли таежные люди. С ними был сын вождя племени енген, а еще старая кукушка, мудрая. Она глянула на пришлого… и вскинулась, заохала.

– Средь живых ходишь, а сам-то мертв. Средь мертвых рад бы лечь, а нет тебе смерти, – твердила кукушка. – Имя тебе змей-полоз. Желтый песок плотно льнет к тебе.

– Все так, – согласился чужак, выслушав от охотников пересказ слов кукушки. —Я переполнен силою, и совладать с ней не могу. Для себя спасения не жду, но дочь… О ней душа болит.

– В нем большая боль, – сказала кукушка, слушая голос чужака и не ожидая пересказа его слов. – Заветное просит, не для себя, для семьи… – кукушка обернулась к сыну вождя. – Исполнишь, кукушонок?

– Исполню, – поклонился тот. Прижал ладонь к груди. – Моя душа согласна помочь. Только чем отдарят за помощь? Все, что нам нужно, и так дает лес.

Чужак выслушал и задумался. Велел своим людям опустить носилки. Нагнулся, тронул кончиками пальцев ветку папоротника… зелень потемнела, зазвенела, встряхнулась… упруго разбросала пыль во все стороны. И весь куст засиял золотом!

– Артель не дала вам пользы, дальше станет еще хуже. Я знаю, я ведь сам… золото. Решусь уйти, смогу увести золото. Утяну глубоко, спрячу надежно. Тогда пришлые отшатнутся, и надолго ваш лес сделается прежним. Не навсегда, такого не обещаю. Но – надолго. Только примите дочь. Ей не выжить в моем мире, где золото всюду присутствует и имеет власть.

Чужак помолчал… и медленно, старательно выбирая каждое слово, добавил: у дочери нет вины перед миром, а только золото не отпускает ее. Обволокло и затянуло. Чужак кивнул тем, кто служил ему – и люди принесли… каменную домовину. Так решили охотники. Так подумал бы всякий: большой ящик был хитро выточен из прозрачного камня. Крышку сняли, и стало видно – девушка лежит внутри, вся золотая. И такой красоты, что сияние от нее идет.

– Дочка, – тихо позвал чужак. Обернулся к кукушке, глянул на сына вождя. – Будет жить?

– Полновесное желание. Сильно тянет душу, – задумался сын вождя, указал на свою левую ключицу. – Но есть помеха. Ловушка или плотина, не скажу точнее.

– Я и плотина, и ловушка, – согласился чужак, выслушав пересказ слов на знакомом наречии. – Я последний из людей Элиа… вам не понять, но скажу иначе: да, я и есть змей-полоз. Я много тянул и жадно брал, превратив древнюю дружбу в долг, а после в бремя… дружба иссякла, а за долги мне вовек не расплатиться. Но дочка не виновата.

Посмотрел на дочь последний раз – и пошел к реке, к полноводной Гимре, что выливается из Синь-озера аж в пять просторных потоков, чтобы соединиться в общее течение ниже, в скальной теснине.

Чужак шел – и все примечали: скрипят его шаги. Мох проминается и уже не поднимается снова, оборотясь в золотой оттиск следа. И песок берега тоже спекается в сплошные печати золота… Люди чужака шли за ним. Одни несли прозрачный ящик, чтобы погрузить в реку. Иные поддевали лопаткой каждый след и убирали в мешок, припасенный заранее.

На широкой береговой косе чужак расстался со своими людьми. Поклонился им, назвал какое-то место, полное золота, заготовленного заранее в оплату похода. Настрого велел удалиться теперь же и не оборачиваться, не останавливаться до следующего заката. И еще семь дней и ночей не опускать мешков с золотыми следами на землю. Только так и сохранится то, что накоплено – неизменным.

Когда люди ушли, чужак долго глядел им вслед. По щеке сползла слезинка. Полетела, упала в песок – золотая, блескучая!

Чужак поклонился кукушке и сыну вождя. Отвернулся, шагнул в воду и побрел, постепенно погружаясь. Про колено… по пояс… по грудь… по горло… И вот охнули люди на берегу: вода с плеском сошлась над головой чужака! Круговая волна с золотым отливом прокатилась по реке, маслянно-медленная и мощная. И всем показалось: они видят чужака в воде, он делается ярче, наливается золотом и обретает гибкость, недоступную людям. Тело его извивается, уходя все глубже, глубже… и наконец пропадает.

Люди вздохнули, переглянулись… и снова обернулись к реке: на глубине родилось большое сияние, пошло вверх – и проявило подлинного змея-полоза! Каждая чешуйка горела солнечным огнем. Мощное тело крутило речные струи, свивало в воронку. Вода лизала берега – и отступала, лизала – и отступала. Песок менял цвет, светлел… Покуда не сделался вовсе белым. Полоз выявился из воды золотой стрелой, взвился – теперь он был огромен, толще любого кедра! Он, кажется, дотянулся до туч… и рухнул в реку с гулом и грохотом!

Взревел поток, закрутился вьюном, разбрасывая острые, злые брызги. Туман затянул все окрест. И ослабело, угасло золотое сияние. Только земля продолжала дрожать, только река волновалась, только ветер выл зимним волком. А когда все стихло, загомонили птицы. Туман отступил. Солнышко улыбнулось. И не было нигде ни чужака-человека, ни золотого змея.