громко икнул. – Зря. Толян знает, что я прав. Верно, ведь, Толян, девочка тебя любит? Это видно нев-во-ору-жен-ным глазом.

– Любишь его? – Толстяк ласково погладил меня по голове. – Говори правду, мы тут все свои.

Я молча смотрела в тарелку с семгой. Мне было так тоскливо и муторно, хоть удавись. Поскорее бы эти козлы разошлись и оставили меня в покое – но какое там! Вечеринка только начиналась и грозила продлиться до утра.

Я вдруг вспомнила мать, как она мучила меня, а я ничего не могла поделать, терпеливо и безропотно сносила ее издевательства. Сейчас, в эти мгновения, мне показалось, что время повернуло вспять: вновь, как в детстве, надо мной глумятся пьяные и жестокие люди, лезут в душу, притрагиваясь к самому больному и сокровенному, и я не могу возразить им, дать отпор, прекратить ставшую невыносимой пытку.

– Не любит она тебя, Толян, – злорадно произнес Гога, сделав из моего молчания свой вывод. – Вишь, глаза опустила. Небось наставляет тебе рога, да еще и не с одним.

Толик вдруг встал, глаза его угрожающе сузились.

– Не любит, говоришь? – В его голосе я услышала сдерживаемую с трудом злость.

– Ага! – подлил масла в огонь Толстяк. Я видела, что, в отличие от Гоги, который лез на рожон по пьяни, он с интересом ожидает конфликта, откровенно забавляется, видимо, желая таким образом развеять скуку.

– Туфта это все! – презрительно проговорил Толик. – Она ради меня на все пойдет. Точно.

– Спорим! – тут же предложил Гога.

– И спорить нечего, – ледяным тоном произнес Толик и пожал плечами.

– Верно, спорим, – авторитетно заявил Толстяк, тесней прижимая меня к себе. – Чем докажешь свои слова?

– Да чем угодно. Хотите, она вам сейчас сама скажет? – Толик быстро пересек комнату, рванул меня за руку с колен Толстяка. – Василек, ну-ка скажи им, что ты мне каждый день говоришь! Скажи давай! – На его скулах вспыхнул знакомый темный румянец, он настойчиво, требовательно смотрел на меня и все сжимал, сжимал мою ладонь, пока у меня от боли на глазах не выступили слезы.

– Перестань, – попросила я его едва слышно.

– Ах, вот ты какая! – сквозь зубы прошипел Толик. – Опозорить меня хочешь, да? Трудно тебе, что ли? Ну!

Румянец на его лице постепенно рассеивался, распадался на рваные красные пятна, губы угрожающе посинели. Я испугалась, что с ним начнется припадок, прямо сейчас, при всех этих гнусных, одурманенных водкой рожах.

– Ну!! – повторил Толик хрипло и с угрозой.

– Я люблю тебя, – сказала я громко, стараясь поймать его взгляд. – Люблю. Только тебя одного.

– И все сделаешь… – подсказал Толик, словно диктуя слова какой-то клятвы.

– И все сделаю ради тебя, – покорно повторила я.

Мужики смотрели на меня, раскрыв рты от любопытства, как на попугая, который молчал сто лет и вдруг запел соловьем.

– Все? – спросила я у них.

Муромец кивнул, не спуская с меня восторженных глаз.

– Нет, не все, – неожиданно резко произнес Толстяк.

– А что еще? – удивился Толик, начавший было успокаиваться.

– На что ты, детка, готова ради него? Ноги в постели раздвигать? – Толстяк гадко улыбнулся, блестя золотыми зубами.

– На все готова, – запальчиво проговорил Толик. – Например… – Он запнулся, по его лицу пробежала тень.

– Например? – вкрадчиво повторил Толстяк. – Ну же, мы ждем!

– Например, если я прикажу, она спрыгнет с третьего этажа!

Я вздрогнула и в ужасе поглядела на Толика. Он был совершенно спокоен, на губах играла легкая улыбка. Он не отвернулся и не отвел глаз, стоял и смотрел мне прямо в лицо.

Я решила, что он шутит. Толик умел так: исподволь, как бы невзначай, чтобы собеседник не мог отличить, издевается он или говорит всерьез.

Илья Муромец с готовностью загоготал.

– Эк ты хватил – с третьего этажа! Это ж высоко! Кто будет себе из-за любви шею ломать.

– Не так и высоко, – произнес Толик с ледяной усмешкой и подмигнул мне. – Бывают этажи и повыше, правда, Василек?

Я незаметно обвела взглядом комнату.

Муромец смотрел на Толика непонимающе и ухмылялся, глупо и беззлобно. Гога тоже улыбался, считая забавным оборот, который приняла беседа.

Серьезным был один лишь Толстяк. Его круглое обрюзгшее лицо с кустистыми курчавыми бровями, нависшими над широкой переносицей, выглядело мрачным и угрюмым.

Что-то кольнуло меня, будто острием иглы.

– Говоришь, бывает выше? – задумчиво протянул Толстяк и опрокинул в рот полную стопку. – Ну а где твой третий-то этаж, далеко?

– Во козел! – не выдержал Гога. – Толян же шутит, не врубился? Ты что, верно хочешь, чтобы девка с третьего этажа сиганула?

– Хочу, – коротко, как припечатал, произнес Толстяк.

– Вот гад! – возмутился Муромец. – И не жаль тебе ее!

– Я баб не жалею. – Толстяк равнодушно пожал плечами. – Не слыхал поговорки: курица – не птица, баба – не человек? Слыхал? Вот то-то. – Он выжидающе поглядел на Толика. – Ну?

– Стройка здесь неподалеку, – слегка запинаясь, произнес тот, – рядом дом старый. Его снести полностью не успели, как раз три этажа осталось. Балконов нет, стекол тоже.

– И она прыгнет? – Толстяк смотрел на Толика в упор.

Тот мгновение поколебался, затем кивнул и проговорил твердо:

– Прыгнет.

Муромец громко ахнул. Гога потянулся к бутылке, стоящей на ковре возле дивана.

Почему-то у меня заложило уши, как в самолете во время посадки. Показалось, что пространство вокруг погрузилось в вязкую тишину и немоту. Исчезли все звуки: тиканье часов, мурлыканье магнитолы, скрип раскачиваемой ветром открытой форточки.

Я очнулась через секунду, и в уши сразу ринулся шум ожившей комнаты. Говорили все разом, громко, бессвязно, перебивая друг друга.

– Братцы, вы совсем спятили…

– Ну, Толян, ты молодец, блин…

– Куда ехать, говоришь, недалеко…

Я не могла разобрать, кому какой голос принадлежит, и тупо вертела головой в разные стороны.

– Да совсем близко, – весело и четко проговорил Толик. – Собирайся, Василек, докажешь мне свою любовь.

Я вдруг поняла, что это он обращается ко мне. Конечно, Василек – это я, мне предлагают спрыгнуть с третьего этажа, чтобы потешить этих уродов.

– Толик, опомнись, – сказала я. – Ты сошел с ума. Хочешь, чтобы я погибла?

– Ничего с тобой не сделается. – Он беспечно махнул рукой и потащил меня за собой в прихожую, на ходу приговаривая, словно увещевая непослушного ребенка: – Это вовсе не страшно. Подумаешь, третий этаж! В крайнем случае, ногу сломаешь, до свадьбы заживет.

Я отчаянно упиралась, уцепившись рукой за дверной косяк.

– Слушаться надо, когда тебе старшие говорят, – сурово и жестко проговорил над моим ухом Толстяк, и в тот же момент железные пальцы оторвали меня от двери и поволокли вслед за Толиком. – Слышь, Толяныч, – гаркнул мой мучитель, – мне самому любопытно. Прыгнет – мои три штуки, по одной с каждого