Служитель мечтательно вздохнул, обеими руками прижал к груди кувшин и удалился, раскачиваясь и напевая священный гимн с весьма бодрой мелодией. Оллэ решил обдумать обычаи вольной долины попозже, а пока воспользоваться гостеприимством и отдохнуть. За указанной служителем низкой добротной дверью открылся зал, примечательный хотя бы двумя огромными бочонками сидра, надежно укрепленными в недрах стены. Хозяин заведения уже торопился навстречу. Он часто кланялся, оправлял передник и по-прежнему, от нерастраченной воинственности, сжимал в правой руке мясницкий нож. Под взглядом Оллэ мужчина смутился, убрал оружие и поклонился ниже, косясь почему-то в дальний угол, в темноту винтового всхода.

– Вам сразу подать обед или разбудимши? – уточнил хозяин, приходя в себя после побоища, неловко поводя плечами и выгружая из-за пояса второй нож и небольшую дубинку.

– На закате, – Оллэ по возможности надежно определил срок.

Ступени вздохнули под легкими шагами, в зал спустился невысокий гибкий южанин и принялся снимать с лука тетиву. Оллэ потряс головой, уже не пытаясь понять, откуда бы могли в здешних местах взяться иноверцы, борьбу с которыми Тагеза полагает делом чести. Да здешний препатор убийство любого из них называет подвигом во имя веры! Если так, почему южане состоят в одном заговоре с местными смутьянами? Вон – хозяин заведения повернулся к чужаку спиной, втиснулся в винт всхода, негромко обещая выделить нэрриха наилучшую комнату и, по привычке, расхваливая вид из окна на обновленный храм.

Вечером сытый отоспавшийся Оллэ почти нехотя выбрался на площадь, миновав низкий дверной косяк. Горные сумерки отливали сизым и лиловым, как оперение волшебной птицы, вспыхивали внезапными багряными бликами, светились загадочным малиновым огнем… Вдали ткань легких облаков была нанизана на копья тепло-белых вершин.

Кровь с мостовой уже дочиста оттерли, столбы выломали. Пахло в городе мирной сытостью – овечьей шерстью, мясным варевом, перекисшим сидром… Служитель Башни исключительно трезво и прямо восседал на скамейке у стены храма, и с неиссякаемой терпеливостью обречённого слушал крикливых баб, явившихся жаловаться друг на дружку и просить о разрешении ссоры, а заодно отпущении греха сварливости. Работники споро восстанавливали коновязь, переговариваясь шепотом и стараясь не беспокоить важного гостя – Оллэ. Три южанина сидели у стены гостерии по своему обычаю, на пятках, прикрыв глаза в нарочитом покое. Знакомый толстячок вышагивал перед ними туда-сюда, бурно жестикулируя и едва слышно сипя что-то важное: голос он, неуёмный, сорвал еще утром…

Старший из южан, едва заметив Оллэ, сложил руки в общем для двух верований жесте приветствия, чуть дрогнул уголком губ, намечая улыбку.

– Мы в долине новые люди, даже, пожалуй, гости, и нас принимают славные и честные хозяева, – негромко вымолвил он. – Дон Кортэ испросил у несравненного мирзы Абу лучшего из коней, когда-либо касавшихся копытом земель Алькема. Война угрожает покою любимейшего скакуна мирзы, и мы просим вас принять его в спутники. Он доставит вас в столицу Эндэры, а вы сбережете его для сиятельного мирзы.

– Несравненный конь? – Оллэ поразился обилию чудес долины, озираясь и ожидая увидеть некрупного, но великолепно красивого южного скакуна, наверняка сияющего перламутром шкуры или сливающегося с мраком надежнее, чем ворон. – Я охотно обзаведусь таким спутником и передам его мирзе в целости. То и другое мне удобно и необременительно. Позвольте узнать: как вас сюда занесло и что вас удерживает тут, если конь отправится домой?

– Здесь есть и иные кони, – блеснул зубами говорливый южанин.

По камням защелкали подковы, и Оллэ смог увидеть «несравненного», явившегося из тени улочки на широкую площадь. Конь был высок, сух, весьма нескладен, а вернее – необычен и несхож с ожиданиями. Рыжая шкура горела раскаленной медью, в заплетенной косичками гриве серебром высверкивали седые волоски, некрупная голова с прямым профилем как-то недостойно звания клонилась к земле. Оллэ присмотрелся, нахмурился и осторожно позвал:

– Чёрт?

Рыжий лениво шевельнул ухом, сгоняя несуществующую муху.

– Несравненный принадлежит нэрриха Ноттэ, ныне отсутствующему. Однако же хозяин дозволил мирзе Абу распоряжаться сокровищем, – подтвердил конюх, благоговейно поклонился каждому копыту рыжего и торжественно передал Оллэ повод. – Берегите его. За два года он прославил имя свое на обоих берегах пролива, неизменно приходя первым во всех скачках, оставляя позади пустое место хотя бы на три полета стрелы. Его потомки, это было видно с первых дней, унаследовали черты несравненного, он – алмаз среди коней, бесценный… Прощай, золото нэрриха. Мы будем хранить в сердце память о беге твоем.

Рыжий нехотя приподнял голову от мостовой, фыркнул и покосился на Оллэ. Сыну шторма почудилась хитринка во взгляде крупных умных глаз «несравненного».

За легким южным седлом уже были приторочены вьюки с кормом и прочими припасами. Оставалось лишь угостить Чёрта лепешкой, хлопнуть по шее, уговаривая не проявлять норов слишком ярко – и вспорхнуть в седло, едва касаясь стремени.

– Добрый путь, – кое-как просипел толстяк.

– А ведь наёмники вернутся, – отметил Оллэ, разбирая поводья и давая коню привыкнуть к незнакомому седоку.

– Мы умеем строить не только конюшни и водоводы, а равно и храмы, – улыбнулся тот же южанин. – Крепости и осадные стены – тоже.

На это неоднозначное замечание Оллэ не стал отвечать, просто махнул прощально всем – и поехал на юг, слушая нестройный гомон напутствий и указаний по выбору дороги.

Горные вершины горели закатным пожаром, скалы пониже тлели, укрытые пеплом сумерек. Сын шторма усмехнулся: хитрец Кортэ выбрал себе не дом, а всего лишь новую игру. Может, еще не повзрослел, а может, дом не всякому и нужен… Сидр пенится и утоляет жажду, народец бурлит и тешит боевитость, южане хитро улыбаются, исполняют указания мирзы Абу и наверняка доносят ему ценные сведения о здешних порядках, а заодно дают ловкачу Кортэ еще один рычаг воздействия на премудрого посла. Все сложно и все – лишь механизм, не наделенный дыханием личного, неуловимого и всемогущего стремления к иному, для нэрриха чуждому, способу жизни.

Оллэ всегда, много веков, помнил тот дом, родной до сих пор. Помнит и теперь, как дышала его хозяйка, особенно в последнюю ночь, когда уже никакие лекарские средства не могли отвоевать её у старости и болезни. А она всё твердила едва слышным шепотом в полубреду, что боги милостивы, что руны обещают не разлучать соединенное однажды. На закате сын шторма выпил последний вздох – слабый, едва ли способный замутнить даже каменное зеркало… И тогда Оллэ вынес её из дома и уложил на палубе своего нового корабля.

– С ума сошел! – одним губами, не смея спорить вслух с тем, кого много лет называл отцом, бормотал младший из детей хозяйки дома. – Так хоронят только вождей, ну нельзя же…

– Что ты понимаешь в вождях, законах и мужестве, – поморщился Оллэ. – Мы, нэрриха, не признаем законов и не обладаем мужеством, раз лишены смерти. Вы, воины людей, преступаете закон и гордитесь мужеством, хотя… велико ли оно, когда при тебе сила, в руке меч, рядом собратья, а за смертью – обещание лучшего и память друзей? Она умела оставаться сильной, не обладая силой воина. Она не гнулась, когда рушился закон и иссякала надежда. Это гораздо труднее.