Подопрелое сено грело, покалывало спину, лезло в глаза. Соломенные лучики света пробивались в щели стен, звук проникал в сарай беспрепятственно: совсем рядом звенели оружием, рычали проклятия. Нэрриха презрительно поморщился. Люди многословны и при этом, увы, однообразны. Убью, присвою, хапну, стану первым и умру на куче добытого, измеряя славу чужими головами и лестью прихлебателей…

Чуть поодаль ворочалось неспокойное море, родной западный ветер ревел, растрепывал людские крики и уносил прочь, как недавно он порвал и умыкнул паруса.

Оллэ зевнул, потянулся с хрустом, благодушно. В сене было тепло, даже чуть затхло. В полумраке мерно хрустел кормом кто-то живой, теплый и наверняка способный снабдить молоком. Пахло именно так – обещанием сытости и уютом. Нэрриха поднялся, усмехаясь и представляя, каков он теперь, если глянуть со стороны: весь в соломе и шелухе зерна. Оллэ повел руками, нащупал брошенный у порога нож, сощурился, изучил двор сквозь щели: он тут недурно отдохнул и теперь испытывал благодарность к крову, приютившему в непогоду. Если некто явился жечь хлев, едва ли преуспеет.

На широком дворе совсем чужих, похоже, не было. Люди, отдавшие жизнь, и те, кто собрал кровавый урожай, смотрелись соплеменниками. Победители деловито пинали рабов, подбирали и вытирали оружие, называя по именам побежденных и обсуждая, достойно ли те ушли из жизни. Оллэ ещё раз зевнул, скучающим взглядом обвел двор – и наконец заметил на пороге главного дома статную, ещё достаточно молодую женщину. Она стояла в проеме приоткрытой двери, сжимая побелевшими пальцами длинный боевой нож. И ждала. Как раз теперь мужчины решали последний важный вопрос: кому достанутся дом, все его богатство и в том числе эта женщина, жена хозяина двух кораблей, не вернувшихся из долгого похода.

Права назваться вождем добивались двое, и значит, кто-то один должен был добавить свою кровь к той, что уже обильно заливала двор. Люди раззадоривали себя криками, ломали двери и волокли из кладовой хмельное, готовясь праздновать. Звенело железо… А женщина стояла всё так же, и Оллэ смотрел на неё, – хозяйку богатого дома, любимую вещь прежнего владельца здешних мест. Законную добычу сильного, готовую, по мнению полупьяных победителей, безропотно служить ему. Женщине предстояло увидеть, как новый вождь перережет горло её детям, тем самым предусмотрительно исключая угрозу нескорой мести. После женщине полагалось безропотно рожать победителю новых наследников…

Женщину толкнули в спину, она приняла то, что ей сунули под руку. Чуть подвинулась, давая место на пороге для плошки, в глубине которой трепетал над кипящим жиром синеватый лепесток огня. Оллэ прикрыл глаза, прекрасно понимая: никто не успел уйти в убежище, дом полон людьми, не способными справиться с вооруженными «гостями» и не желающими стать их имуществом. Дверь сейчас захлопнется – и родной ветер раздует большой погребальный костер для живых ещё, но уже обречённых…

Нэрриха качнулся вперёд… на миг забыл, что двери тут, в краю снегов, открываются обычно внутрь. Он толкнул ладонью хлипкую преграду, и та охнула от усилия, вывалилась из косяка. Во дворе притихли, рассматривая нежданного чужака. Тогда сын шторма был еще темноволос, глаза его имели обычный для нэрриха ночной оттенок. Победители сперва презрительно выплюнули короткое слово «раб», но, не заметив на шее обруча, расхохотались, шумно обсуждая хозяйку дома: Мол, не скучала без мужа. Оллэ не вмешивался в общий гомон, просто шел к только что определившемуся вожаку, вытирающему теплую кровь с клинка. В полушаге от жертвы Оллэ замер, кривя губы и сомневаясь. Говорить с отребьем противно, убивать без предупреждения – тоже.

– Хочешь жить, но колени плохо гнутся? – победитель по-своему оценил сомнения, расхохотался и ткнул мечом в горло нэрриха. – Раб.

– Я отдыхал под их кровом, и я, – нехотя выговорил Оллэ, глядя на болтуна в упор, – благодарен дому и его хозяевам. Ты выбрал дурное время, чтобы явиться сюда. Я…

«Сын ветра», – хотел честно добавить Оллэ, но не успел. Меч скользнул по коже, победитель уже почти видел, как вспарывает сбоку шею, как режет горло…

Человечьи ребра хрустнули влажно и коротко под сжатой в щепоть левой кистью нэрриха. Правой рукой, не выпуская нож и не используя его в деле, сын шторма придержал дернувшееся тело. Сердце ещё несколько раз дрогнуло на раскрытой ладони, багряная пена сползла по руке до локтя. Победитель все ещё стоял и смотрел тускнеющими удивленными глазами на свое мертвое сердце… и на нового вожака стаи, признающей право сильного превыше всех иных законов.

– Довольно мелкое для бойца с опытом, – отметил Оллэ, рассматривая сердце, вырванное из тела. Брезгливо бросил наземь и протер руку о рубаху мертвеца. Обернулся к хозяйке, всё так же неподвижно стоящей в проёме двери. – Могу я попросить молока и меда? Непогода вынудила меня без спроса влезть в ваш хлев, но я стараюсь по мере сил быть вежливым гостем. Эти рабы вам нужны живыми?

– За них дадут хороший выкуп, – непослушными губами выговорила женщина…

Боевой конь очередной раз споткнулся, жалобно всхрапнул и стал спускаться по осыпи неловко, боком, совсем медленно. Оллэ спрыгнул из седла, сочувственно хлопнул бурый от пота бок. Лошади не виноваты в том, что люди вздумали решать, какими им быть хорошо или дурно. Этот всей своей конструкцией предназначен таскать тяжеленные латы и запрятанного в них воина, гордо вышагивать на параде, позволяя седоку возвышаться над прочими. Ни на что иное, увы, конь не годен…

– Скоро доберёмся, – пообещал Оллэ, морщась, мысленно проклиная нахлынувшие ни с чего воспоминания и продолжая рассматривать долину. – Все мы однажды взрослеем, устаем скитаться и желаем заиметь дом. Знаешь, что это такое? Это не место, а состояние. Ты направляешь к берегу корабль – а тебя ждут. Твой ветер гонит стаи волн, и ты знаешь, что она стоит на скале… Смотрит из-под руки. Подставляет лицо западному ветру и улыбается…

Оллэ споткнулся, выругался, удивляясь себе, вдруг утратившему выдержку. Оценив происходящее, нэрриха остановился, втянул ноздрями воздух и сдернул завязку, прихватывающую волосы у основания шеи. Пряди рассыпались по плечам, светло-соломенные, почти прямые, и ветерок сразу распушил их, впитываясь и отдавая знания. Сын шторма вслушался, хмыкнул, окончательно понимая причину своего настроения. Теперь он осознанно бросил конский повод. Помчался вниз длинными прыжками, такими легкими, что каменное крошево не смещалось под башмаками.

Тропа распалась надвое, взрезанная кривым клинком кряжистой сосны, Оллэ принял левее, на крутую, почти отвесную каменную осыпь. Спуск еще более ускорился, нэрриха улыбнулся, ощущая близкое к полету состояние: он рушился вниз, лишь изредка цепляясь пальцами за кромки камней или стволики упрямо льнущих к круче можжевельников. Рукава хлопали крыльями, пологие участки склона мелькали по сторонам, шум ручья приближался, свежесть искрилась бледными подобиями радуг…

Спружинив на мокрых валунах, Оллэ перекатился, вскочил и помчался дальше, через яблоневый сад, вскопанные грядки, малый виноградник, двор – и снова по густой траве, затененной кронами старого сада. Он не сбавил темп, даже ворвавшись в городок, вбирающий все тропы и дорожки, чтобы одеть их в парадный многоцветный булыжник мостовых. Бежать по узким опрятным улочкам было удобно: ни единого человека на них нет. Все или сидят по домам, затворив ставни и заложив двери, или сгрудились на площади.