Если сопротивляться скафандру, пытаясь двигаться к шлюзу, я ничего не добьюсь. А значит, остаются два варианта: ждать на месте, когда меня спасут, или идти, куда позволяет скафандр.

По сути, идти туда, куда он меня ведет.

Так я и сделал. Оказалось, что спускаться еще легче, чем перемещаться вбок, и что есть некий наиболее легкий путь. По нему-то я и направился, все еще с большой осторожностью, и ушел довольно далеко от двигателя. Но скафандр хотел, чтобы я шел дальше, даже когда я добрался до места, где корпус достигал своей наибольшей ширины и снова начинал сужаться и откуда до закругленного хвоста оставалось всего лишь несколько сот метров.

Одно дело – спускаться по очень крутой стене, и совсем другое – по стене, которая отклоняется от вертикали в противоположном направлении. Достаточно один раз поскользнуться, неверно рассчитать движение – и эта стена пролетит перед моими глазами, медленно уйдет назад. И корабль окажется далеко.

«А может, только этого ему от меня и надо, – подумал я о скафандре. – Хочет привести на самый край и заставить шагнуть в пустоту. Способен ли скафандр на такую привязанность, чтобы смерть владельца вызвала у него помешательство?»

Однако он не сошел с ума. И я понял это, когда увидел, как корпус довольно неожиданно начал загибаться внутрь, образуя круглый кратер. Наверное, в нас что-то попало. Воронка была метров десять в диаметре – в масштабах корабля крохотная вмятинка. В глубину даже меньше, чем в ширину.

Оказавшись у края ямы, я заглянул в нее, не имея ни малейшего представления, что там можно обнаружить. Зачем скафандр привел меня сюда? Это наименее уязвимая часть корабля, единственная область, где повреждение не вызвало бы серьезных последствий. Здесь расположены нежилые уровни, так что даже при разгерметизации никто из экипажа не пострадал бы.

Затем мой взгляд добрался до середины кратера, и я все понял.

Там что-то поблескивало. Маленькая штуковина, поблескивающая серебром, совершенно невинная на вид. Но из своей сердцевины она уже пустила тонкие серебристые усики, которые ощупывали корабельный корпус, прежде чем погрузиться в него.

Мне не надо было объяснять, что это такое. Своими глазами мне не доводилось наблюдать подобное, но я видел уйму передач с Йеллоустона.

Плавящая чума. Какая-то крохотная крупица попала на поверхность корабля, прочно обосновалась и начала расти. Такое могло случиться только в момент нашего отправления из колонии, сразу после вспышки болезни в царившем тогда светопреставлении. Корабли сталкивались, спешно покидая переполненную стоянку; поселения на орбите Йеллоустона, теряя контроль, таранили друг друга. Нам казалось, что мы выбрались чистыми, но в какой-то момент прежде чем двигатели развили достаточную скорость, чтобы оторваться от планеты, один кусочек добрался до «Форментеры леди».

Если его оставить в покое, он превратит всю массу корабля в нечто неописуемое. Мы это знали, поскольку уже приняли сообщения о том, что произошло с другим субсветовым транспортом. И пострадал бы не только корабль. Чума не делает различий между машинами и людьми, она ко всему относится с безупречной непредвзятостью – любое зерно годится для жерновов ее мельницы. Уязвимы мы все – от меня с моей насыщенной наномедами кровью и до капитана Луарки с ее пластмассовой маской и металлическими пальцами.

К счастью для нас, Бранко успел найти пораженное место. Я понял это с первого взгляда. Бранко просверлил отверстия и установил датчики по периметру воронки. Справиться с чумой сразу не удалось бы. Видимо, он собирался обозначить периметр, измерить скорость, с которой болезнь разъедала корабль, а потом вернуться за высокоэнергетическим оружием и нужными инструментами.

На обратном пути его нашел осколок.

«Форментера леди», конечно, уцелела. Как только скафандр показал мне угрозу, он прекратил борьбу. Я возобновил подъем и был уже на полпути к шлюзу, когда восстановилась связь. Докладывая о находке капитану, я очень осторожно подбирал слова.

Позже, когда инфекцию ликвидировали и убедились, что на корме нет других мест заражения спорами, капитан отвела меня в сторону.

– Рауль, ты сказал «мы».

– Да?

– Когда вызвал корабль. Ты сказал: «Мы что-то обнаружили». Словно вас там было двое.

– К зараженному месту меня привел Бранко, – ответил я.

Я ждал, что она переспросит, потребует объяснить, но вместо этого пластиковая маска понимающе кивнула, словно я сказал достаточно.

– Модуль воли, – только и произнесла Луарка.

Тогда я ее не понял и не понимаю сейчас. Блок должен был хранить в себе модель поведения Бранко, ее прогностическую симуляцию, способную предсказать любое следующее движение. Что-то вроде бета-уровня, но в самом грубом приближении. Модуль не мог самостоятельно воссоздать личность Бранко с такой степенью детализации, чтобы узнать, что у того осталось недоделанное дело, задача, от которой зависит жизнь корабля.

Или мог?

– Он сопротивлялся мне, – сказал я, перебирая в памяти случившееся, – а теперь не сопротивляется. Я еще раз побывал снаружи и почувствовал, что скафандром пользоваться все легче. Ждать осталось недолго. Он быстро учится.

Не было нужды добавлять, что сам факт использования мною скафандра стирает все следы Бранко, если они остались в модуле воли.

– Он хорошо нам служил, – сказала капитан Луарка. – До самого конца. Мы не забудем его.

– А как же скафандр?

– Скафандр – это корабль, – тихо ответила она, словно разговаривая сама с собой. – Только и всего.

Наверное, она была права. Но позже, когда я стал увереннее держать кисточку, я нарисовал миниатюру – последнее доброе дело, сделанное Бранко для «Форментеры леди»: он стоит на корпусе корабля, глядя в воронку, где обосновалась спора. Картинка не дотягивает до уровня рисунков Бранко, но хочется думать, что он бы меня простил.

Космовики утверждают, что самое худшее в межзвездном полете – оживление. Думаю, это правда. Пока машины согревают твое тело и выявляют клеточные повреждения, тебе даруют сны. Ты плаваешь в искусственно генерированных фантазиях, не испытывая ни страха, ни тревоги из-за отрыва от физической оболочки.

Во сне меня сопровождало имаго – кибернетический образ Кати, моей жены. Мы находились в сконструированном компьютером сознании. Я был насекомым, и шесть моих ног доставили меня в обширную, наполненную деловой суетой камеру. Прямо передо мной четыре рабочих муравья застыли в напряженных механических позах. Изучая фасеточными глазами новых сотоварищей, я заметил, как ближайший откладывает из своего брюшка перламутровые яйца. Незнакомое прежде ощущение подсказало, что сам я тоже наполнен уже созревшими яйцами.

– Мы все равно что боги среди них, – сказал я имаго моей жены.