анализа интересно развита в недавнее время прекрасным исследователем и кантовской, и гуссерлевской философии В. Молчановым.) И Ланге было хорошо известно, что у Канта и тематика пространства, и представления пространства играют в анализе познания и знания немалую роль, в определенных отношениях изначальную, можно сказать, моделирующую. Как известно, в «Критике чистого разума» осмысление характеристик пространства и времени сначала идет рука об руку, как бы в едином смысловом блоке: то главное, что Кант говорит о пространстве как одной из всеобщих форм чувственности, повторяется применительно ко времени – за исключением одного, но важнейшего пункта: формы пространства «организуют», по Канту, внешние представления, а формы времени – не только их, но и «внутренние» представления, т. е. относятся больше не к материально-пространственному, а к духовному опыту. Итак, время у Канта родственно пространству, но является, если можно так выразиться, «более широкой всеобщей» формой чувственности, чем пространство, ибо оно организует весь чувственный опыт, а не только его «внешнюю» часть, относящуюся к «пространственным», материально-физическим предметам.

Поскольку же в непосредственно анализируемых в ФА (и в заинтересовавших Гуссерля) текстах Ланге речь идет о числовых понятиях, т. е. о достаточно высоком «этаже» именно духовного опыта, постольку преимущество, согласно смыслу и букве учения Канта, здесь должно было бы отдаваться формам времени, а не пространства. Как мы видели из гуссерлевского рассмотрения, Ланге вознамерился оспорить не просто эту идею, а саму сугубо ориентированную на проблематику времени стратегию кантовского анализа и чувственности, и рассудка.

В чем Ланге был отчасти прав? А чего в интенсивной и по-своему интересной полемике он не учел? Определенная правота Ланге (если не применительно к тем текстам Канта, в которых непосредственно затрагивается проблематика чисел и величин, то по отношению к самой проблематике) состоит в том, что представления о пространстве на каких-то этапах исторического и индивидуального становления числовых понятий в сознании играли очень важную роль и, быть может, более «изначальную», чем представления о времени. Если взять приводимые у Ланге примеры (соотнесение числа 4 со сторонами четырехугольника или чисел 5 и 10 – с пальцами рук, да и многих других чисел с предметами в пространстве, выражаемые через представления о них[176]), то мысль о реальной значимости представлений о пространстве для формирования числа как будто не вызовет особых возражений. Однако, как сказано, не только к ним могут быть отнесены числа, числовые понятия, операции счета и измерения. И не только «пространственно» ориентированная «чувственность» (назовем ее чувственностью первого рода), но и чувственность, предполагающая некоторое «усмотрение» уже не пространственных, а иных «предметностей» (назовем ее чувственностью второго рода), должна быть привлечена к рассмотрению. Кант по существу предполагает, что оба типа чувственности как бы организуются всеобщей формой времени, почему время, во многом родственное пространству, с точки зрения Канта, приобретало перед последним свои преимущества. А они особенно важны, когда речь идет о формировании понятий, подобных числу (и другим «числовым» понятиям). И прежде чем люди научились относить операции счета и числовые понятия не только к пространственно локализованным физическим предметам, их частям, отношениям, но и к непространственным по своей сути «единицам», они должны были и исторически, в опыте человечества, и в индивидуальном опыте оставить позади стадии, на которых количественные представления остаются однозначно, «узко»– пространственно детерминированными.

Кстати, геометрический пример, приводимый у Ланге в пользу преимущественного, фундаментального значения формы пространства (соответствие между числом 4 и четырьмя сторонами четырехугольника), говорит как раз о том, что в сознании выработались совершенно специфические, а именно уже абстрактные, обобщенные геометрические представления, которые были связаны с формированием идеальных и лишь в переносном смысле «пространственных» предметов, а также совершенно специфических, совсем не данных человеку «от рождения» представлений о пространстве. Поэтому понятно, почему Кант придал преимущественное, в полном смысле этих слов всеобщее значение не форме пространства, а форме времени, весьма интересно и глубоко рассмотрев ее не только в учении о чувственности, но и в учении о рассудке. Он вплел ее, в частности, в анализ, в выведение всех категорий рассудка, а не только чисто «числовых», количественных понятий. Рассматривать здесь в подробностях этот ход мысли Канта мы не можем. Да это и не столь нужно, если учесть, что Гуссерль не вдается в данной части ФА в конкретное исследование теории времени Канта.

Из рассуждений Гуссерля понятным становится не то, в чем суть обращения Канта к категории времени (в частности, не то, какую роль время играет в формировании понятий числа), а лишь то, почему на эту роль не годятся представления пространства. Но замечания, благодаря которым автор ФА отводит критику Ланге в кантовский адрес, считаю в основном правильными, соответствующими внутреннему смыслу, логике рассуждений Канта. И Гуссерль, как мы видели, напоминает Ланге о широком, универсальном (начиная с «определенных» исторических этапов) значении процедур, задач, содержания числовых операций и понятий, часть которых, правда, не покидает почвы пространственно определенного мира, но очень большая часть уже увязывается с «новыми», созданными человеком и человечеством «идеальными» мирами.

Отчетливо видно: хотя Гуссерля интересуют представления (Vorstellungen) и процессы, выразимся по-гуссерлевски das Vorstellen, «представливания» разворачивающиеся в сознании, он – как и Кант – здесь (и в других местах ФА) имеет в виду ту «чувственность», которую мы называем «чувственностью второго рода» и специфика которой еще подлежит выяснению. И совсем не случайно обращение и Ланге, и Гуссерля ко второй кантовской теме, а именно к уже упомянутой проблематике «синтеза представлений», которую Кант разбирает на той стадии своего анализа, где речь пойдет о спонтанной деятельности рассудка, отнесенной к чувственности. Эта тема важна и для кантианской философии, и для понимания перспектив развития гуссерлевской мысли.

Проблема синтеза

Главный упрек Гуссерля в адрес кантовского учения о синтезе представлений (и всяких других актов, содержаний сознания) состоит в следующем: это учение у Канта (и у Ланге) есть продолжение «метафизических тенденций» (4012–13). Что это означает в контексте гуссерлевского анализа? «Термин “синтез” (связывание – Verbindung) Кант употребляет в двойном смысле: во-первых, в смысле единства частей целого, все равно, будут ли это части протяженности, свойства вещей, единство некоторого числа и т. д., во-вторых, в смысле духовной деятельности (деятельности рассудка, Verstandeshandlung) по объединению, связыванию (des Verbindens). Здесь у Канта есть смешение (Äquivokation)… Синтез у него одновременно означает, следовательно, связывание (акт установления отношений) и результат связывания (содержание отношения)». (385–16). При этом Кант, согласно Гуссерлю, то понимает связывание «в смысле первичного акта представления», то характеризует его такими (поистине высокими, торжественными, именно метафизическими, добавим мы) словами, как «акт самодеятельности» (сознания), как выполнение