Сарраторе вернулись к обеду. Они наследили на полу песком и принесли с собой запахи моря и пота; Донато и Лидия сокрушались, что я не пришла к ним на пляж, — дети так меня ждали! Я накрыла на стол, потом все убрала, вымыла посуду и вместе с Пино, Клелией и Чиро пошла к зарослям тростника, помочь им нарезать стеблей для воздушного змея. Их родители легли вздремнуть; Нелла прикорнула в шезлонге, на террасе. Мне всегда было легко ладить с детьми, и время летело незаметно. Поглощенная сооружением змея, я почти забыла о Нино и Лиле.

Ближе к вечеру мы все вместе, включая Неллу, отправились на пляж запускать змея. Я носилась по пляжу, дети за мной: пока змей поднимался в воздух, они смотрели на него, онемев от волнения и разинув рты, когда, совершив неожиданный пируэт, он падал на песок, оглашали окрестности громкими воплями. Сколько я ни старалась, мне так и не удавалось запустить змея, несмотря на инструкции, которые мне давал, сидя под зонтом, Донато. Наконец, порядком вспотев, я сдалась и сказала детям: «Попросите папу». Они вытащили его из-под зонта. Он проверил прочность каркаса, осмотрел веленевую бумагу и бечевки, определил направление ветра и, пятясь задом наперед, начал быстро передвигаться по пляжу, время от времени бодро, несмотря на полноту, подпрыгивая. Дети не отходили от него ни на шаг, да и я, чуть передохнув, присоединилась к их компании: они были так счастливы, что постепенно их эйфория захватила и меня. Змей поднимался все выше и выше, он летел, и больше не требовалось бежать, достаточно было крепко держать в руках бечевку. Сарраторе был хорошим отцом. Он показал, что с небольшой помощью управлять змеем может даже Чиро, даже Клелия и Пино, даже я. И правда, вручив мне бечевку, он встал у меня за спиной и, уткнувшись мне в шею, повторял: «Отлично! А теперь потяни на себя! Теперь отпусти!» Мы и не заметили, как наступил вечер.

После ужина Сарраторе принарядились и всем семейством — муж, жена и трое загорелых детей — отправилась на прогулку. Звали и меня, причем упорно, но я предпочла остаться с Неллой. Мы навели в доме чистоту, она помогла мне разложить постель в углу кухни, там же, где я спала в прошлый раз, и мы уселись на террасе подышать свежим воздухом. Луны видно не было, только редкие пухлые облака на фоне темнеющего неба. Мы немного поболтали, согласились, что у Сарраторе красивые и умные дети, и Нелла заснула. В ту же самую минуту на меня обрушилась вся тяжесть минувшего дня и предстоящей ночи. Я на цыпочках вышла из дома и направилась к пляжу Маронти.

Я не знала, проговорился Микеле о том, что видел, или нет. Не знала, насколько гладко пройдет наша затея. Не знала, что сейчас делает Нунция: спит в своей постели или успокаивает взбешенного зятя, на последнем пароме примчавшегося на Искью и обнаружившего, что жены нет дома. Не знала, звонила Лила мужу или нет; если она ему дозвонилась и убедилась, что он в Неаполе, в их квартире, то сейчас лежит в постели с Нино, не испытывая ни малейшей тревоги, и наслаждается его ласками… Все в этом мире было так зыбко: тот, кто не готов рисковать и не верит в то, что жизнь может приносить радость, обречен на прозябание. Мне вдруг стало ясно, почему Нино предпочел мне Лилу. Я была не способна целиком отдаться чувствам, переступить черту, мне не хватало того азарта, который заставлял Лилу поставить на карту все ради одного-единственного дня и одной-единственной ночи безумной любви. Я всегда держалась позади и выжидала, тогда как Лила просто брала то, чего ей хотелось, она умела желать и идти ва-банк, не боясь ни сплетен, ни насмешек, ни оскорблений, ни тумаков. В общем, она заслужила Нино, потому что считала, что любить это прийти и взять, а не ждать, когда ее захотят.

Я спустилась на пляж в полной темноте. Между редких облаков показалась луна, воздух благоухал, слышался гипнотический шум волн. Я скинула сандалии: песок холодил босые ступни, его серовато-голубая полоса упиралась в линию прибоя и растворялась в ночном мраке. Лила права, думала я. Красота мира — это обман, а небо и правда внушает страх. Вот я, живое существо, стою в десяти шагах от воды и вижу, что ничего прекрасного в ней нет. Вот в чем ужас. И этот пляж, и это море, и вся полнота животных форм — это все мир страха, и я тоже ему принадлежу; в эту секунду я — крохотная частичка мироздания, но через меня всякая вещь с ужасом осознает себя, да-да, именно через меня, слушающую шум моря, ощущающую влажность сырого песка, видящую в своем воображении Искью, и тесно сплетенные тела Нино и Лилы, и Стефано, одиноко спящего в своей новой квартире, постепенно теряющей черты новизны, и безумие сегодняшнего счастья, которое завтра обернется жестокостью и насилием. Да, все именно так и есть, я слишком боюсь и хочу одного: чтобы все это поскорее закончилось и те существа, что населяют мои ночные кошмары, пришли бы и пожрали мою душу. Я жажду, чтобы из этой тьмы хлынули своры бешеных псов, клубки змей, стаи скорпионов и ядовитых гадов. Пусть из ночи вынырнут убийцы, застанут меня на берегу и разорвут мое тело на куски. Да, я должна понести наказание за свою вялость, пусть со мной случится самое худшее, страшное и опустошительное, лишь бы мне не сталкиваться с необходимостью пережить эту ночь, и завтрашний день, и все другие дни, которые принесут мне новые доказательства моего ничтожества. Эти мысли бродили у меня в голове — дурацкие мысли несчастной девчонки, пережившей унижение. Не знаю, как долго я там просидела, но вдруг услышала, как кто-то произнес: «Лена!» — и моего плеча коснулась холодная рука. Я вздрогнула, у меня перехватило дыхание, но, когда я обернулась и узнала Донато Сарраторе, ко мне вернулась способность дышать, как будто я глотнула волшебного эликсира, который, если верить поэтам, удесятеряет силы и возвращает вкус к жизни.

Донато сказал, что Нелла, проснувшись и не найдя меня в доме, забеспокоилась. К ней присоединилась Лидия, которая попросила его сходить меня поискать. Только Донато не увидел в моем отсутствии ничего особенного. «Ложитесь спать, — успокоил он обеих женщин, — наверняка она на пляже, любуется луной». Тем не менее, чтобы сделать им приятное, он согласился спуститься к морю. И — надо же! — тут меня и нашел. Я сидела, слушая, как дышит море, и созерцая божественную красоту ночного неба.

У него были горячие влажные губы, и я прижималась к нему с растущей благодарностью, отчего его поцелуи сделались еще жарче; он протолкнул свой язык ко мне в рот так глубоко, как только смог. Мне действительно стало лучше. Я снова почувствовала под ногами твердую почву, лед в груди таял, страх отступал. Руки Сарраторе освобождали меня от пелены холода, но делали это медленно, как будто она состояла из нескольких тонких слоев, а он снимал их один за другим, не повредив ни одного; казалось, его рот — и зубы, и язык — наделены особым даром; этот мужчина знал обо мне гораздо больше, чем Антонио, который так ничему и не научился; он знал обо мне намного больше, чем я сама. Я поняла, что внутри меня скрывается еще одно мое «Я», и он своими пальцами, ртом, зубами и языком выпустил его на волю. Это «Я» открывало перед ним все свои тайники и с полным бесстыдством выставляло себя напоказ. Кроме того, Сарраторе знал, что надо делать, чтобы оно не сбежало и не застеснялось, и удерживал его, как будто это было главной целью его действий, его прикосновений — то легких, то исступленных. За все время, что это длилось, я ни разу не пожалела о происходящем. Я не передумала и гордилась этим; я хотела, чтобы это случилось, и приказала себе это принять. Возможно, мне помогло то, что Сарраторе забыл свою велеречивость и, в отличие от Антонио, не требовал моего соучастия. Он не брал меня за руку, не просил, чтобы я его трогала, он просто и убедительно показывал мне, что я нравлюсь ему вся целиком, он трудился над моим телом с вниманием, преданностью и гордостью мужчины, озабоченного одним — доказательством того, что он прекрасно разбирается в женщинах. Я не слышала, чтобы он сказал: «Да ты девственница», — он был настолько в этом уверен, что его скорее удивило бы обратное. Как только меня охватило всепоглощающее и эгоцентричное желание нравиться, настолько сильное, что стерло не только весь окружающий мир, но и его тело — на мои взгляд, тело старика, — и прилагавшиеся к нему ярлыки: отец Нино, кондуктор-поэт-журналист, Донато Сарраторе, он сразу заметил это и вошел в меня. Я почувствовала его проникновение — сначала осторожное, а затем сменившееся точным и резким толчком, от которого у меня в животе что-то лопнуло и меня обожгло мгновенной болью, тут же вытесненной повторяющимся наплывом теплых волн, которые то скользили во мне, то ударялись об меня, опустошая и наполняя меня в ритме его лихорадочного желания. Это продолжалось, пока Сарраторе вдруг не отпрянул, скатившись с меня на песок и издав что-то вроде приглушенного стона.