Мы лежали в тишине. Снова вернулся шум моря и нависшее страшное небо. У меня закружилась голова. Это подтолкнуло Сарраторе опять завести свою грошовую сентиментальную пошлятину; наверное, он думал, что его нежные словечки помогут мне прийти в себя. Я поняла, что больше не вынесу ни одной его фразы, резко поднялась, стряхнула с волос и тела песок и привела себя в порядок. Когда он попробовал спросить, где мы сможем увидеться завтра, я спокойным и уверенным голосом ответила на безупречном итальянском языке, что он больше не должен искать со мной встреч ни здесь, ни в Неаполе. Он недоверчиво улыбнулся, и тогда я объяснила ему, что то, что мог бы сделать с ним сын Мелины Антонио Капуччо, — ничто по сравнению с тем, что с ним сделает мой хороший знакомый Микеле Солара; мне достаточно сказать ему всего одно слово, и он не оставит от Донато и мокрого места. Я добавила, что Микеле ждет только повода начистить ему физиономию, потому что Донато взял деньги за статью про магазин на пьяцца Мартири, но работу свою выполнил из рук вон плохо.

По пути к дому я продолжала ему угрожать, во-первых, потому, что он снова начал было выдавать свои слащавые банальности, а мне хотелось дать ему понять, какие чувства я к нему испытываю, а во-вторых, потому, что я с изумлением обнаружила: агрессивный тон, который я с детства привыкла использовать, говоря на диалекте, превосходно удавался мне и на литературном итальянском языке.

Я боялась, что Нелла и Лидия будут меня ждать, но обе уже спали. Не настолько они за меня волновались, чтобы утратить покой и сон. Они считали меня умной и доверяли мне. Я заснула глубоким сном.

На следующее утро я проснулась в прекрасном настроении, которого не испортили даже обрывочные мысли о Нино, Лиле и вчерашнем происшествии на пляже Маронти. Я поболтала с Неллой и позавтракала с семейством Сарраторе; меня не коробил даже фальшиво отеческий тон, каким со мной говорил Донато. Я ни на миг не усомнилась в том, что, отдавшись этому чуть обрюзгшему, тщеславному, болтливому человеку, поступила правильно. И все же мне было неприятно сидеть с ним за одним столом, слушать его трескотню и понимать, что именно он лишил меня девственности. Я пошла с ними на море и искупалась с детьми, чувствуя к себе самую искреннюю симпатию. Точно в назначенный час я была в Форио.

Я позвала с улицы Нино, и он выглянул в окно. Подниматься наверх я отказалась; во-первых, нам надо было поскорее вернуться домой, а во-вторых, я не хотела, чтобы у меня в памяти осталась картина комнат, в которых Лила и Нино провели наедине чуть ли не двое суток. Я стояла внизу и ждала, но Лила все не появлялась. Внезапно меня охватила тревога. Что, если Стефано выехал из Неаполя рано утром и высадился на острове на несколько часов раньше? Что, если он уже подъезжает к нашему дому? Я снова позвала Нино, он выглянул и на пальцах показал, что Лила спустится ровно через минуту. На самом деле они вышли через добрых четверть часа и еще долго обнимались и целовались на пороге. Лила побежала ко мне, но вдруг остановилась, как будто что-то забыла, вернулась и еще раз поцеловала Нино. Я смущенно отвела глаза; мысль о том, что я какая-то не такая, что я не способна по-настоящему кем-то увлечься, снова завладела мной. Оба они снова показались мне прекрасными, а каждое их движение исполненным совершенства, и, когда я еще раз крикнула: «Лила, поторопись!» — у меня возникло ощущение, что я разбиваю мечту. Лила отстранилась от Нино, словно покоряясь некой жестокой силе, отрывающей ее от него. Она медленно провела рукой по плечу Нино и погладила его руку, плавным жестом спустившись к кончикам пальцев, и наконец подошла ко мне.

По дороге домой мы перебросились от силы парой слов.

— Ты как?

— Нормально. А ты?

— Тоже.

Я не рассказывала о себе, Лила тоже. Но молчали мы по разным причинам. Я не собиралась облекать в слова случившееся со мной: оно касалось лишь моего тела и его физиологии, тот факт, что в него впервые проникла малая часть чужого тела, представлялся мне незначительным. Образ Сарраторе не вызывал во мне ничего, кроме ощущения чужеродности, и, думая о том, что он рассеялся, как предгрозовые тучи, так и не пролившиеся дождем, я испытывала облегчение. Почему молчала Лила, мне казалось очевидным: ей было нечего сказать. Расставшись с Нино, она словно оставила ему всю себя, все свои мысли и чувства, включая способность говорить о том, что с ней произошло и все еще происходило в эту самую минуту. Эта разница между нами меня опечалила. Я попыталась вспомнить свой пляжный опыт и отыскать в нем хоть что-то похожее на чувство утраты, одновременно мучительное и блаженное. Мне стало ясно, что я не оставила в Маронти, в Барано, ничего, даже того нового «Я», которое открыла в себе. Я все унесла с собой и поэтому не испытывала — в отличие от Лилы, сидевшей с отсутствующим видом, приоткрытым ртом и сжатыми кулаками, — никакой потребности вернуться к тому, с кем только что рассталась. Со стороны могло показаться, что я нахожусь в гораздо более надежном, чем она, положении, но меня вдруг охватило чувство, что я стою на болотистой почве и земля уходит у меня из-под ног.

Какое счастье, что ее дневники я прочитала лишь годы спустя. Лила посвятила целые страницы описанию того дня и той ночи, которые она провела с Нино, и на этих страницах она рассказывала как раз о том, что мне оставалось неведомым. Она ни словом не обмолвилась о сексуальном наслаждении, которое позволило бы мне сопоставить ее опыт со своим. Зато она писала о любви, и писала так, что я была потрясена. Лила признавалась, что со дня своей свадьбы и вплоть до этих каникул на Искье она была на грани смерти, хоть и не отдавала себе в том отчет. Она подобно описывала свое состояние: упадок сил, сонливость, давящая тяжесть в голове, как будто между мозгом и черепной коробкой постоянно надувался воздушный пузырь, ощущение, что мир вокруг движется слишком быстро, что люди и вещи перемещаются с ненормальной скоростью, без конца толкая ее и нанося ей саднящие раны в живот и в глазные яблоки. Одновременно она отмечала отупение всех чувств, будто она находилась в ватном коконе, а удары получала не из реального мира, а из промежутка между своим телом и окутывавшим ее слоем гигроскопической ваты. Она утверждала, что настолько сжилась с ощущением неминуемой смерти, что утратила всякое уважение к чему бы то ни было, в первую очередь к себе самой, смирившись с тем, что ничто на свете не имеет значения и может быть разрушено. Порой ее охватывало яростное желание сделать что-нибудь вызывающее: в последний раз, пока она не стала такой, как Мелина, пока не выскочила на дорогу перед несущимся грузовиком, который собьет ее и положит конец ее существованию. Все изменилось с появлением Нино. Он вырвал ее из лап смерти. Первую попытку он предпринял, когда на вечеринке в доме Галиани пригласил ее на танец; она отказалась, испугавшись возможности спасения. Позже, на Искье, он день за днем выступал в роли спасателя. Он вернул ей способность чувствовать, но главное — возродил в ней ощущение себя. Да, он ее воскресил. Лила не жалела слов, описывая это воскрешение: экстаз причащенного, обрыв всех старых связей и непередаваемое счастье обретения новой, бунтарский порыв: он и она, она и он, вместе они заново учились жизни, очищенной от яда и превращенной в чистую радость.