Пройдя с полсотни ступеней, возглавляемая Максимом группа перешла на вторую площадку, чуть менее просторную, но глубоко вдававшуюся в стены по бокам – слева и справа оказались неглубокие ниши с установленными в них базальтовыми истуканами Инти-Виракоч, увенчанных головой Ямараджи. Очистив вторую площадку от незначительных наносов кислицы, Максим и Покачалов обнаружили, что на ней высечена необычная витиеватая надпись.

– Что-то вроде коврика «Добро пожаловать»? – усмехнулся Дмитрий.

– Почти, – кивнул Покачалов.

Оставившие надпись мастера нарочно исказили готическое письмо испанских слов, чтобы они изгибами напоминали арабскую вязь, к тому же нарастили над ними горизонтальную черту, от которой каждая буква свисала, будто спелый плод, как в индийском письме деванáгари, – получился путаный орнамент. Скоробогатов был доволен. Знал, что видит свойственный Городу Солнца эклектизм, смешение разных культур и убеждений, объявленных в равной степени значимыми. Пришлось полностью вычистить площадку, прежде чем Покачалов разобрал обращение целиком. Хмыкнув, он вслух перевёл его для остальных:

– «Если поклянётесь муками Спасителя, что вы не расхитители, а также что в течение последних сорока дней не пролили крови, будь то законным или незаконным образом, вам разрешено будет подняться в город».

– Что тут смешного? – спросила Анна.

– Да так, – Покачалов повёл плечами. – Считай, что мы поднимаемся на борт Атлантиды.

– И нам повезло, – добавил Дмитрий. – Формально убийц среди нас нет. Последний уплыл по реке. Что же до расхитителей, то мы давно не видели их белоснежных улыбок. Значит, можем подниматься дальше.

– Идём, – без улыбки позвал Максим и вновь взялся за мачете.

Лестница поднималась, следуя за естественными изгибами расщелины, которую местами явно расширила человеческая рука. Попадались каверны и пещеры с небольшими святилищами, и на первые из них Максим с Никитой потратили немало сил. Убедившись, что ничего примечательного, кроме горстки статуэток и очередных надписей на полу, в них нет, они решили реже отвлекаться от основного пути, иначе подъём грозил затянуться на несколько дней.

Надписи по большей части встречались на испанском и латинском. Покачалов был далёк от познаний Шустова-старшего, но справлялся с ними без труда. В последнем из расчищенных гротов было выгравировано: «И ключ от дома Давида повешу ему на шею, если он откроет дверь, то никто не сможет её запереть, а если запрёт, то никто не сможет отпереть». Едва ли строки из Библии впечатлили кого-нибудь, кроме Скоробогатова. Он один понимал, как их истолковать. Хотя… теперь не один. Ночью, узнав о предстоявшем восхождении в сердце мглы, Аркадий Иванович рассказал Лизе о прочитанном в дневнике Затрапезного. Должен был протянуть за собой путеводную нить. Для Затрапезного такой нитью стал зашифрованный дневник. Для плантатора дель Кампо – картины с изображениями Города Солнца и каменные поделки вроде шустовского Инти-Виракочи. Для самогó Шустова – цепочка из зашифрованных тетрадей и писем, которые он передал ничего не подозревавшим сыну и жене. Скоробогатов надеялся, что его путеводной нитью, служащей залогом его входа в сердце мглы, станет Егоров, но Илья Абрамович пропал, и Скоробогатов открылся Лизе.

Несмотря на внушительную высоту горного хребта, подъём по лестнице был едва приметен, до того плавно в меандрах расщелины одна за другой ложились просторные ступени. В местах, где плавность нарушалась естественными отвесами, мастера чавинцев или соляриев выдолбили настоящие тоннели, продолжавшие намеченный серпантин, – на время оставляли расщелину в стороне, но потом неизменно к ней возвращались. Размахивать мачете Скоробогатову не приходилось, и усталости он не чувствовал даже на второй час подъёма. Наслаждался бы преддверием возрождённого Эдема, если бы не периодические насмешки от Дмитрия. Молодой Шмелёв искал возможность ненароком унизить Аркадия Ивановича – в меру своих способностей. Мог прикрикнуть на Скоробогатова, требуя посторониться и не мешать ему расчищать заросли; опираясь на трость, принимался бестолково елозить мачете по стволам тонких деревьев, игриво подмигивал Аркадию Ивановичу, будто они были одного возраста и положения. На входе в очередную каверну задел Скоробогатова плечом и принялся с наигранным подобострастием извиняться, возможно, полагая, что удачно изображает Егорова.

Пóшло и глупо. Максим и Никита не обращали внимания на поведение Дмитрия, Анна пыталась урезонить брата, но его шутки прекратились лишь после вмешательства Лизы. Когда Дмитрий принялся извиняться перед Аркадием Ивановичем за не постеленную для него ковровую дорожку, Лиза встала между отцом и юным Шмелёвым. Попросила Дмитрия не вести себя так грубо. Он пробурчал что-то неразборчивое и смирился. Дочь не понимала, что самым оскорбительным для Аркадия Ивановича оказалось не ёрничанье мальчишки, а её заступничество.

Максим вовсе не замечал Скоробогатова, лишь однажды посмотрел на него и даже обратился к нему с вопросом. Аркадий Иванович тогда вёл рукой по вырезанному на ступени символу «Эль соль де ля либертад» – яблоку с лучами солнца над скрещёнными женскими руками – и, должно быть, выглядел благоговеющим в предчувствии Города Солнца.

– Стоило того? – поправив на плече винчестер, спросил Максим.

Ни злобы, ни осуждения. Почти безучастный вопрос.

– Стоило, – кивнул Скоробогатов.

– Каждой погубленной жизни?

– Да.

– И вы ни о чём не жалеете?

– Нет, – искренне ответил Скоробогатов.

Максим продолжал молча смотреть на него. Рядом стояли притихшие Шмелёвы, Покачалов и Лиза. Аркадий Иванович решил, что должен пояснить свои слова.

– Видите ли, Максим Сергеевич, цена жизни каждого из нас весьма относительна. Хотите вы этого или нет. Жизнь наполнена страданиями. Малые радости не оправдывают нашу боль. Смерть всё обесценивает. Все стремятся к чему-то с напряжением, от которого боль усиливается, рвутся вперёд, заранее зная, что упрутся в тупик. Находят, чтобы потерять. Узнают, чтобы забыть. А в конце звучит ужасающий вопрос: зачем? Глупая, если позволите так выразиться, беспечность и ничем не оправданная надежда даже самых заядлых материалистов на то, что смерть не конечна. Поверьте, прекратив страдания некоторых людей, мы оказываем им услугу. И нужно посетовать, что никто не делает того же для нас.

– Ну да, – глухо отозвался Дмитрий, щёлкнув тростью и показав выскочивший из неё шип. – Хотите, сделаем? Окажем вам услугу.

Анна шикнула на брата, и он замолчал.

– Но я не оправдываюсь, – продолжал Аркадий Иванович. – Просто хочу, чтобы вы поняли. Ведь вы наверняка со мной не согласны. Считаете, что жизнь человека бесценна. Ну хорошо. Вот скажите, вы осуждали свою мать, когда она семь лет назад взяла первый кредит? Или поддержали её? У вашего дедушки по отцу диагностировали опухоль мозга. Вам сказали, что ему осталось не больше полугода. Операция в Израиле не помогла. Екатерина Васильевна знала, что свёкор умирает, но продолжала брать кредиты. Ухаживала за ним, покупала ему лекарства. Полгода – маленький срок. А когда Владимир Георгиевич умер, вам осталась горькая память о его последних днях и кредиты на десять лет. Ваша жизнь превратилась в бесконечные выплаты процентов. Чтобы совладать с долгами, Екатерина Васильевна вышла замуж за обычного столяра. Нелепая замена Шустову, согласитесь?