Каждый раз Юли боялась, что очередной приступ станет последним. Но Лин поднимал голову, отирал губы, глотал успокаивающий воспаленное горло травяной отвар и, если у него оставалось хоть немного сил, продолжал рассказ с того, на чем остановился.

Потом, когда она уже замирала под одеялом в своей комнате, отделенная от Крылатого коридором и двумя дверьми, Юли лелеяла в памяти каждое слово, каждый взгляд, что Лин на нее бросал. И это давало ей терпения пережить остаток ночи и бессмысленный день, полный штопки старого тряпья, и дождаться новой встречи.

– Совсем ты квелая, – говорила ей бабушка на рассвете. – Еле добудилась тебя!

Юли лишь кивала. Она старалась во всем соглашаться с Фетой, только бы та не заподозрила в вечной усталости внучки иную причину, кроме изматывающей болезни, еще не покинувшей полностью юное тело.

* * *

– Ну, и что там с придурковатым Эдди? – спросила Юли, заходя в комнату.

Лин не ответил. Он лежал лицом к стене, прижимаясь лбом к холодной кладке. Несмотря на то, что он плотно укутался в покрывало, парень не мог скрыть озноб. Его плечи мелко тряслись, а по спине то и дело пробегали судороги. Юли подошла ближе и ощутила запах холодного пота и крови. Она прижала ладонь к липкому лбу Крылатого и почувствовала, как тот дрожит всем своим изможденным телом.

– Сегодня плохо? – тихо спросила она.

Лин слабо пошевелился, не открывая глаз.

– Я просто посижу с тобой, хорошо? – сказала девушка, опускаясь рядом на кровать.

Юноша, еще вчера рассказывавший ей о том, как поразительно глупил один из Братьев во время Посвящения, прижался к ее боку, отчаянно, с какой-то детской надеждой на спасение. Юли вздрогнула от нахлынувшей нежности к нему. Она скинула ботинки, вытянулась рядом с Лином, обнимая его за плечи. Ей хотелось поделиться с ним хотя бы частью силы, что билась в ее груди в унисон с сердцем. Юли чувствовала, как отросшие волосы Крылатого щекочут ей шею, а его судорожное дыхание раздавалось у нее над самым ухом.

Он был так близко. Так немыслимо, непозволительно близко. Если бы только не клокочущий кашель, что раздирал его грудь. Если бы только не эти болезненные вдохи и мучительные выдохи. Если бы только он не был сейчас в полном страха и мучения дурмане. Если бы он был здоров и просто захотел, чтобы Юли оказалась рядом с ним, в одной постели… Но все было так, как было.

Девушка прижималась к Крылатому, согревая его. Озноб начал утихать, судороги отпустили его напряженное тело.

– Юли… – прошептал он.

Ее словно молния пронзила, Юли повернула голову, почти встречаясь своими губами с его щекой, покрытой светлой щетиной. Еще мгновение, одно мгновение, и она бы прижалась к нему еще плотнее, покрывая поцелуями лицо Лина, бледное, осунувшееся, такое родное.

– Ты же внучка Феты, да? – услышала она.

– Да, – бездумно ответила девушка, зажмуриваясь, почти решившись.

– Значит, ты… знала Алису?

Перед глазами у нее потемнело, и мир поплыл, кружась, втягиваясь в темный водоворот. Мгновение, которое могло стать лучшим в ее жизни, миновало.

– Нет, – отстраняясь, ответила Юли. – Я не знала Алису.

– Прости, – смутился Лин. – Мне так хочется поговорить о ней хоть с кем-то…

Юли отпустила его плечи, приподнялась и села на краю кровати. Уйти сейчас было бы глупо, но находиться рядом с тем, кто, прижимаясь к ней, говорит о другой, было немыслимо.

«Глупая. Безмозглая пигалица!» – мысленно ругала она то ли себя саму, то ли ненавистную ей Алису.

– Она была такой… – начал Лин, принимая молчание Юли за согласие выслушать его. – Такой родной. Роднее братьев и даже мамы. Я не думал об этом, пока она была рядом. Каждый день рядом, представляешь? Я мог протянуть руку и дотронуться до нее целых двадцать лет своей жизни, а вместо этого только насмешничал и задавался. Мы были такими детьми! До самой ее последней ночи здесь, мы были такими детьми… Святые Крылатые, и я ее отпустил.

Он снова закашлялся, резко и сильно. Из его рта кровь вдруг потекла обильно, а не тонкой струйкой. Он захлебывался ей, запрокинув голову. Юли, в одно мгновение забыв обиду, торопливо помогла ему подняться. Легонько хлопая его между лопаток, девушка одновременно зажгла пучок травы от свечи, стоящей у изголовья на низенькой тумбочке, подула на него, прогоняя пламя, чтобы стебельки тихо тлели, и пронесла пахучую связку у лица Крылатого. Он втянул носом горький дым, и кашель постепенно сошел на нет.

– Вот. Вот так, хороший мой, – шептала Юли, не чувствуя, как слезы текут у нее по щекам. – Не бойся, я рядом. Я тут.

В этот миг ей даже хотелось, чтобы Лину почудилась на ее месте любимая. Может быть, это принесло бы ему облегчение. Но Крылатый оставался в сознании. Он устало прикрыл веки, вдыхая дым от тлеющего пучка.

– Тихо, тихо, тихо… – говорила Юли, сжимая его руку в своей, а Лин слабо пожимал ее ладонь в ответ.

– Спой мне, – просипел он. – Мама… Мама пела мне, когда я болел… Она умерла.

Юли давно хотелось поделиться с ним своей тайной колыбельной, рассказать, как она облегчает сон, дарует покой умирающим, как просят ее спеть больные в «тяжелой» палате. Подходящего момента, такого, чтобы запомнился на всю жизнь, никак не находилось. Но теперь, когда Крылатый сам попросил ее спеть, она поняла: не нужно ничего ждать. Все эти странные, лихорадочные ночи в полутьме складывались в тот самый лучший миг всей ее жизни.

– Спи, моя птаха, спи, – запела она, перебирая пальцами светлые пряди волос Крылатого, – солнце ушло за скалы. В мире моей любви пахнут так пряно травы…

Она уже видела, как разглаживается его лицо, как расслабленно откидывается на подушку голова, как Лин погружается в глубокий сон, что подарит ему спокойную ночь.

– Спи, не видать огня, боли, печалей, страха, – пропела Юли, – там, где люблю тебя. Спи, засыпай же, птаха.

Но что-то было не так. Юли чувствовала, как Лин напрягся, словно натянутая тетива. Он даже слегка отодвинулся к стене, на сколько хватило сил в его измученном болезнью теле.

Юли всмотрелась и сразу оборвала песню. Крылатый смотрел на нее со злобой, более того – с необъяснимым страхом.

– Откуда ты знаешь эту песню? – спросил он, силясь приподняться.

– Не надо, лежи, приступ может… – начала было она, но осеклась под напряженным взглядом испуганных глаз.

– Откуда ты знаешь эту колыбельную? – повторил Лин. – Тебе ее пела Фета?

– Нет. – Юли медленно покачала головой. – У меня была кормилица, она пела мне ее…

Лин дернулся так, словно кто-то ударил его по лицу. Он больше не казался ей испуганным: в широко распахнутых глазах отражалась ярость. Они пылали ею.

– Пела, пока ты не высосала из нее все силы, и она не умерла, так? – прошипел он и снова закашлялся. – Не трогай меня! – Лин почти кричал, отталкивая Юли. – Уходи! Я знаю, кто ты! – Его голос превратился в злобный шепот. – Ты – убийца! Из-за тебя умерла мама Алисы! Только она знала эту песню, Алиса пела ее мне все наше детство! Уходи!