промышленности, советский социалистический проект не имел других вариантов, кроме как попытаться произвести утопию из самого производственного процесса. Делая свой выбор, Советский Союз упустил возможность переосмыслить саму идею экономического „развития“ и экологические предпосылки, на которых оно могло быть реализовано»983.

Так, с одной стороны, Советский Союз находился с точки зрения отношений с окружающей средой в одном ряду с политическими режимами управления Россией как до, так и после советской эпохи. В каждый из этих периодов власть ставила во главу угла своей политики обращение с северной природой как с объектом промышленной эксплуатации. Этот утилитарный взгляд на природу как на источник экономической ценности появился сначала в схемах развития в позднеимперской России, стал существенным элементом советского проекта построения социализма, а позднее определил широкомасштабные рыночные реформы 1990‐х годов. Хронологически обусловленные связи, объединявшие СССР с имперской и постсоветской эпохами, особенно хорошо просматривались в том, что касалось как использования принудительного труда при индустриализации в условиях суровой среды в первой половине XX века, так и неизменной веры в то, что технические усовершенствования могут преодолеть любые противоречия между окружающей средой и экономикой во второй его половине.

C другой стороны, Советский Союз пребывал в одной связке со странами, которые все глубже погружались в период антропоцена. Антропогенные экологические изменения, изменения практик повседневной жизни людей, а также новый взгляд на природу в Советском Союзе следовали мировым закономерностям, включая быстрый рост тяжелой промышленности и загрязнения, которые она производит, перемещение людей из деревень в густонаселенные города, а также все более распространявшийся взгляд на ресурсы Земли как на товары потребления. Внося свой вклад во взаимосвязанные процессы стремительного роста населения, экономической деятельности и потребления энергии на всей планете, СССР способствовал созданию беспрецедентной нагрузки не только на конкретные экосистемы, но и глобально на всю геосферу. Общность этой траектории не означала, что советские руководители случайно или по стечению обстоятельств угодили в ловушку чрезмерного развития. Нет, они делали сознательный политический выбор в пользу модернизации своей экономики: выбор, который они разделяли с власть имущими – государственными деятелями и представителями бизнеса везде в мире; выбор, который постоянно вел к росту экономики; выбор в пользу того, чтобы день за днем ухудшать природную среду.

Но что заставило советское государство осваивать именно этот участок Арктики? Почему оно не оставило Кольский полуостров в качестве отдаленной и изолированной территории? Отчасти мотивация исходила от общего порыва преодолеть отсталость, где бы она ни находилась, а также из желания воспользоваться конкретными промышленными возможностями, предоставляемыми самой кольской природой. Прокладка железных дорог, добыча апатита, разведение оленей в промышленных масштабах, выплавка никеля и возведение плотин для гидроэлектростанций казались способом помочь полярному региону продвинуться во времени на основе его собственных, ранее существовавших ресурсов. Идеологические соображения также повышали привлекательность крупных проектов в отдаленных местах. Новые фабричные города в тундре демонстрировали возможности альтернативной политической системы, которую представлял Советский Союз.

Геополитические и военные цели, несомненно, заставляли правительство обращать особо пристальное внимание на эту часть Арктики. Власти решили построить железную дорогу к Мурманскому побережью и разместить там Северный флот советских военно-морских сил, поскольку эта территория имела особенно важное стратегическое значение благодаря незамерзающим портам. Имея границу со страной НАТО во время холодной войны, Мурманская область стала очевидным центром разрастающегося советского военного присутствия. В этих геополитических условиях почти любое сильное правительство стало бы добиваться строительства на этом участке земли. Модернизация Кольского Севера, таким образом, была сопряжена с его милитаризацией.

Во многих отношениях наиболее характерной силой, двигавшей развитие Кольского полуострова, была дуалистическая концепция природы, которая созрела в двадцатом веке. Эта интерпретация, зародившись в эпоху технократического империализма и военных завоеваний царского времени, рассматривала процесс индустриализации одновременно как господство и гармонию и стала определяющей чертой советского социализма в сталинскую эпоху. Руководители экономики, ученые и работники предприятий в этот период превозносили желание подчинить себе окружающую среду, одновременно находя согласие с ней. Вдохновившись предложением Александра Ферсмана о комплексном использовании природных ресурсов, кольские промышленники считали, что смогут минимизировать, если не полностью исключить, загрязнение путем максимальной эксплуатации природного мира. Несмотря на то что подобные идеи не были абсолютно антагонистическими по отношению к природе (вопреки более ранним оценкам многих исследователей), они все же породили различные схемы разрушительного природопользования. При Сталине бездумное и поспешное обращение с миром природы часто подвергало человека воздействию опасных обстоятельств. В позднесоветский период экспоненциальный рост эксплуатации ресурсов стал причиной чрезвычайного загрязнения, которое поставило под угрозу арктические экосистемы в целом.

Экологические отклонения советской системы, впрочем, происходили также и по другим причинам. Руководство страны стремилось перенести некоторые практики тотальной войны на мирное время. В то время как использование труда подневольных рабочих, столкнувшихся с экстремальными угрозами во время строительства Мурманской железной дороги, объяснялось тем, что шла Первая мировая война, в сталинский период не было сколько-то вынужденной причиной жестоко обращаться с бывшими кулаками и заключенными ГУЛАГа, чтобы индустриализировать Север. Централизованная плановая экономика, просуществовавшая до конца советской эпохи, также функционировала по-другому. В значительной степени она не смогла адаптироваться к изменениям глобальной экономики в 1970‐е и 1980‐е годы – в частности, к тому, что сфера услуг и финансы стали играть более важную роль в обеспечении роста экономики, чем промышленное производство. Ускоренное промышленное развитие и одновременная экономическая стагнация приводили к еще большему уровню загрязнения окружающей среды, чем во многих капиталистических странах. Наконец, советская система возлагала слишком большие надежды на то, что общественное и государственное регулирование позволит разрешить любое напряжение в отношениях между экономической активностью и окружающей средой. Хотя подобное убеждение свойственно и некоторым представлениям о капитализме, там оно часто подчиняется другой фантазии, а именно вере в то, что рынок сам по себе оптимально распределит экологическое благо и вред.

Тем не менее в конечном счете уникальность советского отношения к окружающей среде была не столь уж значительной. Последняя история в этой книге, рассказывающая об отце и сыне, позволит проиллюстрировать ее ограниченные масштабы. В конце 1960‐х годов Николай Воронцов, бывший в свое время управляющим промышленности в Хибинах и в Монче-тудре, как и муж Тартаковской, разделял энтузиазм по отношению к чисто советскому сочетанию освоения и заботы о природе. Опираясь на свои оптимистические настроения 1930‐х годов, он рассказывал корреспонденту: «Мончегорск прекрасен… особенно его металлургический комбинат, широкий проспект, новые улицы, парк и зелень. Много зелени… Очень рад, что традиция наших первых строителей – сохранять зеленые богатства Мончегорска – живет»984. По его мнению, великолепие никелеплавильного завода усиливало эстетику, создаваемую листвой, а не умаляло ее. И он