— Господи, и я, комиссар Шатле, ничего не знал об этих ужасах! — холодея от страха, воскликнул Николя.

Появление посетителей вызвало настоящее столпотворение, вопли и непристойные жесты.

— Это меня не удивляет, — произнес доктор. — Для многих парижан, особенно для тех, кто относится к высшим и наиболее просвещенным слоям общества, жестокости, творящиеся за городскими воротами, кажутся столь же невероятными, как жестокости дикарей, населяющих Новый Свет.

— А как же Церковь? — спросил Николя.

— Церковь полагает, что больных принимают сюда из милосердия, а узники должны искупать свои проступки. Поймите меня правильно: каждый следует логике собственной мысли. Выступая против совместного заключения преступников и душевнобольных, философы сострадают прежде всего узникам, чьи условия содержания они хотят улучшить, и напрочь забывают, сколь жутко и достойно жалости положение несчастных безумцев, вынужденных терпеть не только тюремный кошмар, но и ужасающее лечение. Все твердят о необходимости спрятать умалишенных от общества, дабы они не причиняли вред другим, в то время как их надобно понимать и лечить.

Затем они прошли в здание, где, по словам Жевиглана, содержались дети моложе двенадцати лет.

— Полагаю, вы хотите этим сказать, — произнес Николя, — что здесь имеется еще и дом призрения, куда приводят сирот, дабы воспитывать их за счет общественного милосердия?

— Отнюдь, эти дети — заключенные, и у них есть родители.

— Я не могу понять, как в таком возрасте дети могут стать жертвами законов, коих они не знают, а если бы и знали, то все вряд ли смогли бы понять. Если они совершили проступки, их надо отправлять к родителям, дабы те примерно их наказали.

— Да будет вам известно, здешние дети не нарушали законов королевства, они повинны всего лишь в мелких домашних проступках. Сюда их отправляют родители.

— Но ведь такое ужасное обращение не способствует их исправлению!

— Вы совершенно правы. Они покидают это заведение окончательно испорченными, в сто раз хуже, нежели были прежде, чем вошли сюда. Даже сидя в отдельных камерах, они ухитряются переговариваться, развращать друг друга и толкать в объятия порока. Отсылая сюда детей, ослепленные гневом родители сами направляют их на дурную стезю, подвергая наиболее изуверскому и жестокому из всех возможных наказаний.

Но самое ужасное им еще предстояло увидеть. Доктор вывел Николя на замощенный плитами больничный двор. С содроганием комиссар смотрел на зарешеченные окна, за которыми виднелись бледные и уродливые лица: несчастные визжали и исторгали из уст наиотвратительнейшую брань. Жевиглан топнул ногой по плитам.

— Можете ли вы представить себе, сударь, что прямо под нами, на глубине двадцати футов, тоже находятся камеры? Как вы, наверное, догадываетесь, они мало чем отличаются от могил. Видите тут и там узкие трещины? Они исполняют роль окошек, пропускающих слабые отблески солнечного света, — но не в камеры, где царит абсолютная мгла, а в проход между ними. Однако, ежели со мной случится несчастье и я окажусь в этих стенах, я предпочту могильное одиночество под землей, нежели общую тюремную камеру.

— Но почему?

— Над заключенными могут надругаться самым отвратительным образом; приличия не позволяют мне назвать пороки, выставляемые там напоказ, особенно когда являются посетители. Мне не раз говорили, что многие узники, потеряв стыд, растлевают и оскверняют себе подобных.

— Но кто же эти несчастные, попавшие в здешний ад?

— Вы еще спрашиваете? — с горькой иронией воскликнул Жевиглан. — Да обычные люди, чья вина состоит в том, что они, устроив потасовку или напившись до свинского состояния, попали в лапы полиции, коя и заграбастала их за нарушение общественного порядка… что еще могут вменить мелким дебоширам? Ни один из них не уличен в тяжком преступлении, а потому никто и не предстал перед судом; в сущности, они сидят тут за сопротивление полиции.

Улыбнувшись, он добавил:

— Не принимайте мои слова на свой счет. Мне понятно ваше возмущение, и я ценю ваше великодушие.

— В начале своей службы, — проговорил Николя, — мне довелось читать доклад, направленный тогдашнему начальнику полиции Сартину. Из этого доклада следовало, что число узников Бисетра пополняется в основном за счет арестов, производимых превотством, военным советом, судьей по уголовным делам и местными блюстителями правосудия, особенно теми, кто выслеживает браконьеров. Будьте уверены, я непременно извещу Ленуара о положении здешних арестантов.

— До сих пор никто даже не пытался что-либо предпринять для прекращения творящихся здесь безобразий.

Они стояли молча, а брань и улюлюканье, летевшие из окон, становились все громче: их присутствие подогревало страсти заключенных.

— Мне кажется, подобному приему мы во многом обязаны вашей мантии, — заметил Жевиглан. — Они распознали в вас судейского… Но я злоупотребил вашим временем. Сейчас я отведу вас к матери настоятельнице, а она направит вас к тюремщикам, заведующим списками.

Изящная лестница привела их на второй этаж центрального здания, где к ним, звонко стуча башмаками по плитам, тотчас метнулась сестра-прислужница. Попросив ее доложить о нем настоятельнице, Николя попрощался с Жевигланом. Комиссара ввели в тесную келью, где стояли сосновый стол и две скамеечки. Навстречу ему поднялась небольшого роста женщина; лицо ее скрывало черное прозрачное покрывало, но тем не менее он почувствовал на себе ее пристальный взор. Пряча руки в широкие черные рукава, она заговорила резко и пронзительно:

— Полицейские комиссары часто посещают сию обитель, но редко просят встречи со мной. А может, вы явились для нового расследования? Хотите вновь сунуть к нам свой нос, как тогда, в 1770 году? Неужели милосердия, коим держится сие заведение, недостаточно, дабы оправдать его существование? С нами вновь ищут ссоры?

— Успокойтесь, преподобная мать, — ответил Николя, — я прибыл в Бисетр не с инспекцией. Я расследую уголовное преступление, и мне необходимо отыскать некое лицо, как мне думается, в настоящее время пребывающее в вашем заведении.

— Душевнобольной или же больной дурной болезнью? — сухо спросила она.

— Насколько нам известно, примерно месяцев шесть-восемь назад он подцепил нехорошую болезнь и теперь должен находиться у вас. Его зовут Ансельм Витри, садовник из Попенкура, лет ему где-то между двадцатью и тридцатью.

— Он прибыл сюда сам, добровольно, или его привели люди прево? Это важно.

— Точно сказать не могу, но, скорее всего, его к вам привели.

Она хлопнула в ладоши, и на пороге тотчас появилась сестра, та самая, что встретила Николя в коридоре; настоятельница отдала ей необходимые распоряжения.

— Вам знакомо семейство Дюшамплан, преподобная мать? — спросил Николя.

При звуках этого имени напряжение, в котором до сих пор пребывала настоятельница, спало.