дай преуспеть этим недотрогам, так такие разведут завтра в Стамбуле зверства, перережут детей, повыпотрошат, предварительно изнасиловав, женщин, повыжгут папиросами глаза старикам и так всё засрут, что придётся потом из санитарных мер сжечь весь город. Какая умилительная картина! Но Алемдар, разве Алемдар спит? Разве он позволит безоружным этим пока болванам добраться до их складов за мечетью Ахмета? Приятная перспектива, с другой стороны, нечего сказать? Скорее бы предупредить Триодина. Где Триодин? Триодина, скорее покажите мне Триодина!

Но Триодин никогда не был таким. Точно весь из камня, с лицом каменным и речью из камня[277]. И камнями его речи был расстрелян бедный Ильязд.

– Ни слова, ни слова, – кричал Триодин, завидев Ильязда, – я не позво[лю] вам говорить, прежде чем вы не выслушаете меня! Я знаю, что вы принесли дурные вести. Ибо разве вы приносите когда-нибудь что-либо, кроме дурных вестей? Точно с самого начала вы порешили ничего другого не делать, кроме карканья. Я был бы доволен, если бы вы остались сегодня сидеть дома, Ильязд. Но, признаюсь, мне было бы грустно, если бы вас не было здесь сегодня, Ильязд. Слушайте же меня, слушайте меня как следует, Ильязд.

Но он нисколько не волновался. В его голосе не было ни обычной плаксивости, ни неизменной истерики. Он почти кричал, но с уверенностью, которая заставляла Ильязда слушать.

– Поймите, что бы вы мне ни сказали, какую бы вы дурную новость нам ни принесли, она решительно ничего изменить не может. Понимаете, она нас не остановит, если бы вы даже сказали, что на том берегу нас ждёт немедленная гибель. Нам ничего другого не остаётся, мы не можем отступить. История, быть может, достаточно затянувшаяся, накануне развязки, к которой она наконец подошла логически, и никаких человеческих сил не хватит, чтобы эту развязку отложить. Я не хочу быть фанфароном, я не уверен, чтобы мы выиграли. Но вы ошибётесь, если припишете мне сознание, что мы идём на гибель. Нет, мы можем выиграть и проиграть, у нас половина шансов на выигрыш и желание выиграть, вера, если хотите, есть один из шансов. Не лучше ли поэтому, чтобы вы отказались от ваших, добросовестно выполняемых вами в течение года обязанностей пораженца. Вы уменьшите наши шансы, быть может, и только, но ничему не воспрепятствуете иному, так как мы подходим к концу нашей исторической роли, которую мы так же сыграем, как вы вашу неблагодарную роль.

Триодин поднял резко правую руку, посмотрел любовно на взметнувшиеся вверх воздушные шары, прочёл почти про себя по буквам, но глуховатый Ильязд различил по движению губ слово из пяти букв – Σωφία[278], и глубоко вздохнув:

– Я надеюсь поэтому, что вы так и сохраните про себя вашу ужасную новость. Но прежде чем вас отпустить, – он так и сказал: «отпустить», словно уже был князем, – я хотел, чтобы подумали как следует, правильно ли поняли вашу собственную роль. Посмотрите, никому не предлагали такого выбора, как вам, Ильязд. От преемника Хаджи-Бабы до преемника бен Озилио, до мессии включительно, не говоря о всяких соблазнах Пера, чем бы только не могли вы стать, Ильязд. Но вы предпочли до сих пор оставаться ничем, ничего не делать, ничем не увлекаться и, помещённый волей судеб на перекрёстке, не только ничего не сделали, чтобы облегчить работу философов, но всячески старались их обескуражить.

Скажите, Ильязд, откуда эта собачья старость вашего сердца? Неужели вы всё запамятовали, неужели год вашей жизни в Стамбуле и системы зарывать голову в песок изгладил из вашей памяти ваше собственное прошлое? Не были ли вы когда-то чемпионом распада России? Не проповедовали ли возврат к удельному строю? Не были ли идеологом страны тысячи республик и не странствовали в горах Понта, проповедуя возрождение угаснувших издавна государств? Не призывали проснуться мёртвые города? Собрание большевиков показалось вам повторением московской истории и Ленин чуть ли не Калитой? Не ошибаетесь ли вы, Ильязд, давая подобный простор вашим вкусам и сопоставлениям? И наконец, подумайте, разве вы не видите, что Константинополь умирает? Что ему предназначена судьба Петербурга? Что турецкая столица, даже в случае их победы, всё-таки останется в Ангоре? Что в цепи цветущих городов-государств, которые вы неудачно пытались воскресить, Константинополь – последний город, и его угасание означает бесповоротно смерть Чёрного моря, на берегах которого вы провели вашу жизнь и которому вы отдали все ваши чувства?

Захват русскими Константинополя, начиная с Софии, внешнего предлога, чтобы объединить всю эту публику, вам кажется диким предприятием белогвардейского мракобесия и отрыжкою славянофильства? Но не ошибаетесь ли вы ещё раз? Не будет ли это в некоторой степени возникновением латинской империи, только без латинян и, по всей вероятности, без империи? Что же до вандализма, то не вам сокрушаться о разрушении развалин, начале нового расцвета передней Азии, осуществлении вашей мечты, против которой вы упорно и глупо боретесь в течение года!

Нелепый Ильязд! В течение года дружил он с Триодиным, восторгался «тридцать одним»[279], воздушными шарами и прочими чудачествами и совершенно проглядел за ними Триодина настоящего. И насколько не соответствовал этот настоящий, который был перед ним теперь, ложному его представлению! Голос, рост, повадки, движения, цвет глаз и волос, выражение лица – всё это было совсем не тем, непривычным, незнакомым. Но каким звоном подлинного металла звенел теперь этот удивительный, испепеляющий, никогда доселе не слыханный голос:

– Не вы ли говорили когда-то в ваших художественных докладах, Ильязд: мы молоды, и наша молодость победит[280]? Вспомните. Вспомните хорошенько о самом себе. Бросьте вашу новую привычку характерного писателя доверяться внешности и вернитесь к прежнему классическому обычаю разбираться в сущности. Посмотрите, куда завела вас погоня за couleur locale[281], особенностями, нравами и обычаями. Ваша новая любовь коллекционировать всяческую чепуху и культивировать детали. Вы разменялись на мелочи, позабыли о главном и потому проглядели, как в течение года те, кого вы по слепоте приняли за врагов, осуществляют ваше дело. Но вслушайтесь в мои слова, вслушайтесь, Ильязд. Слышите вы меня, начинаете улавливать мой голос? – оробелый Ильязд отвечал кивком головы, – не кажутся ли вам нелепыми ваши тревоги и опасения, и не стыдитесь вы вашего недавнего желания помешать нам? Слушайте, через несколько минут мы тронемся в путь. Смотрите, море благоприятствует нам. На всех этих лодках мы едем в Стамбул словно на пикник. Мы там будем с наступлением сумерек. Разве мы не можем пристать в разных пунктах и без оружия? Но наши склады, и не тот только, который вы знаете, а и в подземных цистернах (разве вы не знаете, что в Йеребатан-сарае недавно