открыт ресторан?), ждут нас. Ночь пройдёт в занятиях, но рано утром, в шесть часов ровно – ах, ведь это час совпадения Юпитера и Сатурна, не правда ли, это-то и заставило вас придать нашему делу характер астрологический – София будет наша, а с ней город. Удастся ли нам продержаться? Но разве в октябре, – прошептал Триодин, наклоняясь к Ильязду, – мы спрашивали себя в Питере, удастся ли нам продержаться? Ну что, поняли?

Но Ильязд даже не вздрогнул под ударом этой государственной тайны. Он только отвернулся от Триодина и осмотрел поле[282]. Эти – советские? Что за неуклюжая выдумка? Чтобы его, Ильязда, привлечь на свою сторону и убедить в необходимости захвата Софии? И вдруг Ильязда охватила невыразимая жалость к самому себе. Действительно, до чего нелепо его поведение! Не заслужил [ли] он ещё больших насмешек, чем эта последняя откровенность Триодина? Попутчик?[283] Он, в течение года не ударивший пальцем о палец и только и следивший за развитием самоличной лени? Эти, кто бы они ни были, хоть что-нибудь делают, а он? Разве с самого начала жизни он что-нибудь сделал, чтобы осуществить или хотя бы защитить свои идеи? Разве бодрствовал, а не спал? Мимо него войны и революции прошли, а он так и не собрался в них участвовать. Как в детстве, в столетие со дня рождения Пушкина. Ильязду было пять лет. На ёлке в городском клубе собрали детей, и они должны были, держась за руки, ходить вокруг ёлки, за что каждый получил в награду юбилейное издание сочинений Пушкина. Ильязд не пожелал участвовать в хоре, книги не получил и потом заливался горькими слезами. «Такая манера осталась и теперь, – думал он, – воздержаться». Почему, что за болезнь воли? Не всё ли равно, белое или красное, верх или низ, на удачу или на гибель?[284] Что за невыносимая, противная и давным-давно вышедшая из моды манера держаться особняком, грозиться собственными заданиями и в конце концов ничего не сделать, вечно цвести пустым цветом? Свободные города, тысячи республик и наконец просто затея, разве всего этого недостаточно, чтобы и иной Ильязд наконец встал под ружьё?

– Ну что, поняли, откуда свистит ветер? – продолжал со свирепостью Триодин после некоторого молчания. – Мне очень жаль, товарищ, что я принуждён кончить прямой речью вместо косвенной. Но мне редко приходилось встречать подобную недогадливость. Хорошо ещё, что, несмотря на ваше исключительное место жилища, ваша помощь нам не понадобилась. Но, по крайней мере, не ройте себе яму, какого чёрта. И отчаливайте обратно, отправляйтесь домой и ждите распоряжений. Наш пароль до полночи – «Юпитер», а после – «Сатурн». Я вас не задерживаю.

Ильязд раскрыл рот и так и остался стоять, упёршись в Триодина. Сомнений никаких на этот раз не было.

– Чего вы ждёте? – рассердился Триодин.

– Простите, товарищ, – запел Ильязд, – но если это белогвардейское предприятие на самом деле затеяно Третьим интернационалом[285], в таком случае я должен непременно нарушить моё молчание и поставить вас в известность о противодействии, которое готовят турки.

– Товарищ Ильязд, я знаю, что вы хотите мне сообщить, что турки предполагают взорвать Айя Софию, когда мы в неё ворвёмся.

– Ах, вы уже знаете. И вы не боитесь, что это плохо кончится?

– Плохо кончится, – расхохотался неузнаваемый Триодин, неистово замахав ручкой, так что шары запрыгали перед лицом Ильязда, – не только не плохо, но если бы турки не придумали этой меры, им пришлось бы её внушить, так как это ведь лучший выход из положения.

– Лучший выход?

– Разумеется. Вы не отдаёте себе отчёта, в таком случае, что нам надо деть куда-нибудь всех генералов и прочую действительно белогвардейскую сволочь. Вот турки нам и протягивают руку помощи. Чрезвычайно практическая выдумка.

– Это, конечно, избавит от необходимости их расстреливать. Но самая Айя София?

Триодин снова расхохотался.

– Эх, Ильязд, жалко мне вас. Вы действительно старый неисправимый мечтатель. Долгие годы сидели в футуристах, приветствовали немцев за разрушение Реймсского собора[286], а кончили тем, что не в шутку влюбились в Святую Софию. Признаюсь вам, мне всегда казалось, вы это так себе дурака валяете, но теперь вижу, что всерьёз. Не стыдно?

Он сделал два шага, переменив тон на более задушевный и поднял на Ильязда ослепительные глаза.

– Признаюсь, вы меня несколько заразили, старьёвщик. Но разве не отрекаетесь ли вы вновь от самого себя? Разве старое, я не скажу мертвечина, чтобы не подымать с вами бесполезного спора, может мешать новому и живому? Разве может хотя бы на минуту возникнуть сомнение, хотя бы предстояло разрушить не одну только здешнюю Софию и все Софии земли, когда речь идёт о победе Советов, о победе революции над реакцией? Подумайте, Ильязд, мне нужно вам объяснять самые простейшие вещи, до чего вы тут обросли и опустились. Смотрите на меня, Триодина. Узнаёте ли вы меня? Нет, качаете головой. Прикидываться таким, каким я прикидывался столько времени, уверяю вас, это самое трудное дело. Но цель оправдывает средства, повторяю. Настоящий революционер может не только прикидываться белым, он может действовать как белый, расстреливая красных, и красные должны с радостью идти на его расстрел, если в конце концов этот маскарад послужит на пользу делу. Понимаете, все средства оправданы ради победы революции. А вы вдруг, товарищ, – и голос его снова стал свирепым, – выступаете ходатаем за какую-то никому не нужную мечеть. Оставим этот вопрос. Хорошо ещё, что это частный разговор. Но надеюсь, вы не сделаете глупости возбудить его на каком-нибудь собрании.

– Слушайте, Триодин. Я с вами вполне согласен и нисколько не спорю. Я не защищаю своих мелких слабостей, я только констатирую их наличность. Но почему мы говорим о личностях? Вы не опасаетесь сопротивления турок?

– Ни турок, ни междусоюзного командования. Мы посвящены до мельчайших подробностей в их планы. Излишне вам говорить, что захват нами Стамбула вплоть до взрыва Софии будет белым захватом, почему противодействие союзников не будет энергичным – они ещё не забыли о соглашении со старой Россией по поводу Константинополя[287], а если забыли, мы им напомним, и только после взрыва окажется, что город в руках красных. Но за это время мы успели принять меры, чтобы обеспечить за собой обладание городом. Тем более что переход от белого к красному будет носить вид турецкого, местного восстания[288].

– Хорошо, допускаю, что всё предусмотрено. Но в таком случае позволь мне тебя спросить об Алемдаре. Ты должен знать, о ком я говорю. Провокатор он или нет?

– Провокатор.

– Ты знаешь, что этот якобы русский офицер на деле турок, и притом самый заядлый ненавистник русских?

– Знаю.

– Знаешь давно?

– С первого его появления.

– И ты, и все его единомышленники терпели его