– До чего ты наивен. А как же могло быть иначе? Разве позволить ему действовать у нас, не давая ему подозревать, что мы знаем, кто он, – не лучший способ усыпить бдительность кемалистов, не подозревающих, что мы превосходно обо всём осведомлены? И потом, так как он должен взорвать собор, мы будем его держать на виду до той минуты, когда это будет наша минута взрыва. Так что их план защиты провалится, уверяю тебя. Не далее как вечером ты убедишься, что они не воспрепятствуют даже нашей высадке. Так как они нас ждут не там, где мы будем, а самое море – без надзора, так как союзники закрывают глаза.

– Но спасибо тебе за возможность поболтать. Это мне здорово расправило утомлённые нервы. Лучше даже, чем выспаться. Наполеон ложился спать во всякое время дня. Я предпочитаю вести беседу.

– До свиданья. Спасибо, во всяком случае, за желание предупредить. Плыви домой и жди событий. Ты нам ещё понадобишься.

Ильязд пожал руку Триодина и стал медленно спускаться по косогору[289].

20

Константинополя больше не было. После подобного объяснения, когда весь прошлый год представился Ильязду цепью непостижимых заблуждений и уже заранее готов был считать Ильязд, что за первым превращением должны последовать иные, в настоящую минуту у сидящего в лодке одна была только уверенность, что возвращается он в Стамбул, всё же остальное сомнительно, и, однако, сколь эта единственная уверенность была неколебима, приближаясь к противоположному берегу, убеждался всё больше Ильязд, что он вовсе не возвращается. Он слишком хорошо изучил Стамбул и в особенности вид его с моря знал настолько хорошо, что мог в любую минуту воспроизвести его на бумаге и с любой точки зрения, с юга или с востока, и [как] с моря, так и с птичьего полёта, и потому и речи не могло быть о том, чтобы он ошибался. Перед Ильяздом не было больше Константинополя. За время Ильяздова отсутствия, за какие-нибудь двенадцать или около того часов, Константинополь перестал существовать. Впереди, всё явственнее вырисовываясь в тумане, по мере того как неутомимые гребцы гнали всё дальше лодку и всё ниже сходил к закату день, выступал город, который мог бы обмануть незнатока, так что незнаток принял бы его, пожалуй, за Константинополь, но, разумеется, не мог обмануть Ильязда, и тот быстро заметил, что это только подобие исчезнувшего города, а Константинополя больше нет и никогда не будет. Если бы море было значительно спокойнее, быть может, сумел бы отыскать в неясных, скользивших под водой формах и красках потонувший, быть может, город. Но вид нового был настолько примечателен, что Ильязд и не стал доискиваться, куда делся прежний.

И действительно, возможно ли быть слепым до такой степени? Не ошибается ли Ильязд, заключая, что он проглядел настоящего Триодина? Не правильнее ли сказать, что новый Триодин – вовсе не Триодин, как новый Константинополь – вовсе не Константинополь, что и он, Ильязд, вероятно, вовсе не Ильязд, нет никакой преемственности между вчера и сегодня, новый мир, новый облик, новое содержание, за ночь всё прежнее было сметено, уничтожено, и освободившиеся места заняли новые предметы. Революция – волшебник и единственное на земле чудо. И он, Ильязд, вовсе не ошибался в течение года, в течение года всё прошло, как должно было пройти, это советский ветер, подувший вчера, смёл без остатков старую рухлядь, психопата Триодина, грязную турецкую столицу и бесполезного Ильязда. И не прозревший, а новый, только что родившийся человек смотрел на только что возникший город.

Всё, решительно всё вокруг было новым. Воздух, вновь по-древнему добродетельный, был настолько густ, что Ильязд и лодочники должны были ударами рук разгонять его тягостные слои. Наполненное клокочущей лавой море подбрасывало на высоту огненные фонтаны, и пар, подымаясь из глубин, взрывал густую и липкую поверхность вод. Откуда именно текла эта лава, стремившаяся с востока и всё относившая лодку, не было видно. Но там, за берегом, действующие вулканы сворачивали облака и разгоняли во все концы отблески огненных столбов. Изнеможённое солнце, скрытое за дымом и пеплом, где[-то] падало на берег. Лодочники, обливаясь потом, сняли рубахи, и по их мокрой коже замелькали и забегали пламенные языки. Было видно, как кирпич дальних зданий накалялся и трескался. Сады чернели издали сонмами обуглившихся стволов. И растекающаяся лава, подымаясь всё выше, опрокидывала один за другим покинутые обитателями дворцы.

Пристав к берегу, лодочники, покинув Ильязда, бежали с криками и, схватив руками за головы, исчезли в темноте. Несмотря на толстые подошвы подкованных башмаков, Ильязд с трудом выносил жар раскалённых каменных плит и почвы. Он также бросился бежать в направлении противоположном, туда, где, по его воспоминаниям, была дорога, подымающаяся к жилищу. Но он не мог сказать теперь, подымался ли он или передвигался по ровному или даже под гору. Не мог также сказать, выбрал ли правильный путь, так как пространство продолжало поглощать его, но он ничего не узнавал вокруг: ни развалин, ни фонтана, ни улочки, и ничего не находил похожего хотя бы на их окрестности. Наконец он заметил, что не бежит, не идёт, не передвигается, словом, а держится на одном месте и это город надвигается на него, бежит на него, пробегает мимо, вертится вокруг, подставляя взглядам Ильязда безлюдные, не то мёртвые, не то сияющие, не то вовсе ещё не родившиеся и раскалённые площади, переулки и улицы.

Ленинград! Он был наконец перед Ильяздом, великий город, вызванный к жизни волею северного философа[290]. Наброшенный вместо холодных берегов на тёплые, переместивший ось советских держав на юг, передовой пост наступления, давно жданного, на юг и на запад. И по мере того как Ильязд продолжал биться в паутине его улиц, зарево извержений делало всё более ясным его улицы, приготовленные для миллионов, которые скоро-скоро хлынут повсюду, но пока ни один шаг, ни одно колесо, ни лик, ни крик не нарушали удивительной тишины. Даже море подавило свой шум, чтобы не нарушать удивительного молчания, в котором рождался город.

Напрасно пытался Ильязд узнать в этом сооружении что-либо, напоминавшее об исчезнувшем Константинополе. Тщетно глядя на змеившуюся перед ним улицу, присматривался к домам, к самой линии улицы, рассуждая, что если дома не те, то, по крайней мере, линия та же, – но узнать, какую улицу сменили, это узнать не было возможности. И площади не напоминали прежних, и нельзя даже было сказать, куда делись константинопольские холмы. «А София? – подумал Ильязд. – София тоже исчезла?» – спросил он себя с затаённой надеждой и облегчением. Если так, то уже одно это оправдывает великолепно Ленина. Разумеется, переделывать города – это достойно уважения. Но прежде всего