от навязанных условий. Вот на что надеялся в глубине души Кудаяр-хан… Абдурахман-абтабачи[55] хорошо понимал тайные мысли этого слабого душой и телом, истощенного человека, который после ночи, проведенной в гареме, еле передвигал ноги…

Нынче Кудаяр-хан склонялся к решению просить военной помощи у наместника.

— Повелитель, — заговорил Абдурахман-абтабачи негромко и осторожно. — Повелитель, неужели мы сами не в силах справиться со смутой?

Кудаяр-хан взвился:

— Сами? Как?

Абдурахман, не моргнув глазом, ждал, пока уляжется гнев хана.

— Сами справимся? А он уже взял! Он взял Наманган, этот бродяга Болот! — кричал Кудаяр-хан, почти бегом бегая по диванхане.

Никто не произносил ни слова, все опустили глаза. Хан, задыхаясь, нервно потирал руки, а в голове змеились подозрения: "Что он хотел этим сказать? Что имел в виду этот сын волка? Может, кто-то научил его, подговорил отомстить за отца?.." Кудаяр искоса глянул на Абдурахмана, своего сверстника, товарища детских игр, доверенного друга…

— Ладно… — выдохнул он. — Зови Науман-пансата.

Науман-пансат тотчас явился. Он был из приближенных к повелителю военачальников — исполнитель тайных приказов, готовый, как сказано в пословице, если велят принести шапку, доставить ее вместе с головой.

— Слушаю, повелитель… — Прижав обе руки к сердцу, Науман склонился в низком поклоне.

— Настала пора, пансат, попробовать, остер ли твой меч.

Науман резко выпрямился. Высокий, темнолицый, с короткой черной и кучерявой бородой. Глаза навыкате.

— Я готов, повелитель! На чьей голове мне испытать мой меч?

— Приказываем тебе, Науман-пансат, взять воинов, сколько потребно, и примерно наказать тех, кто повинен в смертном грехе неповиновения перед богом и перед ханом — карабагышей, Катаев, кутлуксеитов, найманов, курама![56] Наказать и заставить их вновь покориться нашему священному трону.

— Ваша воля — воля божья, повелитель!

Диван поддержал волю хана и принял решение отправить в горы Науман-пансата и пятьсот сипаев.

Два войска встретились у Ханабада.

Науман был весьма осторожен и предусмотрителен. Прежде всего он разузнал, каково количество противников, что у них за военачальники, какое оружие, откуда может прийти к ним помощь и куда они могут отступить, если придется. Он приказал осмотреть все кыштаки, которые попадались на его пути, навести в них порядок. И только после этого выбрал он подходящее для сражения место, две сотни сипаев оставил в укрытии, третью сотню выслал вперед для нападения. Еще две сотни прикрывали одна правое, другая — левое крыло.

…Исхак поднялся на гребень увала. Собрав поводья игреневого аргамака, наблюдал он за расположением войска Наумана. Исхак был чернобородый и черноусый, чуть рябоватый джигит с орлиным взглядом суровых глаз, с крепко сжатыми губами большого рта. Возле него находились еще двое — командующий правым крылом Момун и командующий левым крылом Саранчи. Войско выстроилось поодаль, разделенное на два отряда.

— В битве медлить нельзя…

Оба саркера-военачальника встрепенулись. Исхак взмахнул левой рукой. И тотчас Саранчи послал коня вперед, выкликая боевой клич:

— А-а, поддержи нас, покровитель воинов Шаймер-ден! Бей! Бей!

Он размахивал обнаженным мечом. И ринулись в битву воины, загудела от конского топота земля, разноголосый крик несущихся на врага повстанцев сливался в могучий рев. Едва отряд Саранчи схлестнулся с противником, двинул волну своих пяти сотен и Момун.

Жестокое испытание — эта схватка. У Исхака лицо то бледнело, то краснело, он следил за сражением, то и дело привставая в стременах, и часто не мог сдержать нетерпеливого движения руки.

Науман не спешил. Первые волны нападающих встречены были в сабельной стычке, затем он приказал открыть ружейный огонь; он уверенно вел сражение, умело оберегал своих воинов от оружия повстанцев. А те, войдя в раж, то и дело совершали ошибки. Науман своих сипаев попусту не гонял и не будоражил, по мере надобности направлял их вперед, либо заставлял отступить; нападающих разделяли и окружали, истребляя по частям. Редели и ряды наумдновцев, но меньше.

Покровитель воинов Шаймерден поддержал тех, кто был лучше вооружен и более искушен в воинском искусстве.

Сражение закончилось к вечеру. Исхак потерял в нем триста лучших воинов Саранчи-пансата. Что же делать дальше? Упорствовать? Можно, конечно, добиться того, что все сипаи Наумана, все до одного, будут уничтожены. Но какой ценой? Разве здесь все войско орды, все ее воины? Он лишится основных своих сил, а восстановить их будет нелегко. Ночью Исхак отступил к горам, в сторону Ала-Буки.

Остановившись в селении Ала-Бука, Исхак созвал совет. На совете этом никто не торопился высказаться; саркеры сидели тихо, и каждый думал о своем. Задумчив был и сам Исхак.

— Ну, батыры, — начал он наконец, — давайте потолкуем, как нам быть и что делать дальше.

Собравшиеся задвигались, но, поскольку Исхак не обращался ни к кому в особенности, каждый выжидал, что скажут другие. Первым решился Момун.

— Бек, — начал он и, запнувшись на мгновение, продолжал. — Думается мне, что мы плохо подготовились к борьбе…

Исхак кивнул.

— Кто хочет утаить плохое, называя его хорошим, обманывает сам себя. Кто не боится признаваться в своих ошибках — в конце концов исправляет их.

Все слушали внимательно, настороженно.

— Верно, вчерашнее сражение показало, что к борьбе мы подготовились плохо. Оно было жестоким испытанием, проверкой наших сил. И нам теперь надо исправлять то, что плохо у нас, надо пополнять свои силы и готовиться к настоящей борьбе! — закончил Исхак уверенно.

Камбар-саркер сказал негромко:

— Если наше положение таково, как вы сказали, бек, что мы можем?

Исхак взглянул на него в упор. Не повышая голоса, не изменившись в лице и ничем иным не выдавая своего возмущения, ответил:

— Ну что ж, Камбар, я вижу, у тебя появились сомнения. Ты волен сам решать. Забирай своих джигитов и возвращайся к себе в аил, никто тебя удерживать силой не станет.

Все обернулись и посмотрели на Камбара. Что он скажет? Но тот, видно, не уверен был, не знал, как лучше поступить, и сидел, сдвинув брови. Исхак прикусил губу, заметнее выступили рябины на побледневшем лице.

— Встань, — сказал он, и в голосе прозвучала угроза. — Нам не нужен тот, кто в хорошие времена друг, а чуть завидел трудности, готов предать нас.

Камбар-саркер поднялся и, волоча по земле плеть, вышел из юрты.

Исхак обвел взглядом остальных.

— Ну, кто еще хочет уйти?

Вначале никто не ответил, не пошевелился, но исподтишка все наблюдали друг за другом. Затем встали четверо сотников, сидевших подле Камбара, и тоже вышли. Их никто не останавливал. Стояла мертвая тишина. Снова заговорил Исхак:

— Вы убедились, что воины орды хорошо подготовлены к сражениям, хорошо вооружены, а на нашей стороне пока один перевес — то, что боремся мы за правое дело.