Автор этого оскорбительного памфлета последовательно выделял правящего русского царя среди других деятелей современности и завершал «Послание» воззванием к разуму и чувству самосохранения, которое знакомо даже «деспоту», и к средству, необходимому, чтобы вернуть любовь своего народа:

Собою подпираешь руины тронов ты,

Презренье навлекаешь, не чуя в том беды.

Владения короны ты хочешь уберечь,

Чтобы пламенем французским умы в них не зажечь,

Пока нам шлешь упреки, что в гуще мятежей

Французы утонули, - сам будь настороже!

В стране твоей, похоже, искусно притаясь,

Нить заговора тоже почти уже свилась.

Признай скорей ошибку и отзови войска,

С идеями сраженье не выиграть никак!

Душе воспламененной покой скорей верни,

Крестьянам дай ты волю и тем сердца плени![618]

Это не единственный пример памфлета в стихах. Огромное число переизданий выдержала в конце 1790-х гг. «поэма» литератора-оппозиционера Леклерка из Вогезов «Русский в Париже». Воображаемый «русский» в стихах обличал непопулярный и коррумпированный французский режим, предсказывая его скорый конец. Другой поэтический памфлет (уже цитируемый выше) - «Державы Европы перед судом истины» Пьера Галле опубликовали, вероятно, в момент или после завершения Швейцарского похода Суворова как сочинение, посвященное всем воюющим и нейтральным странам Европы и их отношениям с Францией. Галле, предсказывавший перемены, благоприятные для Французской республики, писал о Павле, тем не менее, что он является наследником «системы всеобщей монархии, созданной Петром I», и не менее амбициозен, чем его мать[619]. Едва ли французский читатель мог почерпнуть нечто принципиально новое из подобных сочинений о самом российском императоре. Этот тип пропагандистских текстов имел другие цели. Вероятно, тираж этих стихотворных «посланий» распространялся не столько среди светской публики, сколько в действующих армейских частях.

Заметная и ранее чрезвычайная персонификация такого явления, как «русский деспотизм», только усиливалась к концу революционного десятилетия, а роль народа-нации все больше выпадала из поля зрения публицистов. В то же время среди дипломатических агентов власти проекты противодействия России становятся центральной темой. В марте 1796 г. на имя министра иностранных дел Франции поступает доклад некоего гражданина Дюрозуа, где предлагаются различные меры по сдерживанию и ослаблению России.

* * *

Отношение наблюдателей к самодержавию было подвержено изменениям, продиктованным политической конъюнктурой. Образ российской монархии со времен визита Петра I в Париж в 1717 г. оставался персонифицированным[620]. Публицистика десятилетия позволяет сделать вывод о том, что эта тенденция восприятия существенно не изменилась и после 1792 г. Этому способствовала пропаганда революционной войны, только теперь в качестве живых примеров российского «деспотизма» использовались Екатерина II и Павел I. Особенно болезненную реакцию в обществе вызывали демонстративные шаги русских властей по отношению к французам, проживавшим в России, а также по отношению к эмигрантам, которые были весьма тепло встречены при дворе, что публицисты справедливо связывали с личной позицией Екатерины II. Павел I не собирался во всем продолжать курс своей матери, однако дипломатические отношения с Францией не восстановил. Известия о его воцарении вызывали восхищение прессы, надежды на реформы и смену курса. Это не мешало Директории покровительствовать выходу в свет сочинениям «антиекатерининского» цикла, авторы сочинений в духе Мирабо, Рейналя и Марешаля разоблачали «заблуждения и иллюзии» философов относительно императоров и успешности их реформ. Ожидание от Павла I решительных перемен оказалось напрасным. Всеобщее разочарование способствовало тому, что в прессе стали вспоминать о мудрой и осторожной политике Екатерины II, противопоставляя ее «безумию» нового монарха. Вступление России во Вторую коалицию, «нелепый» договор, заключенный царем с Турцией, увлечение Мальтийским орденом и, наконец, тиранические черты правления Павла, позволяли сравнивать его то с Аттилой, то с Робеспьером, то с Петром III. Благие начинания и многочисленные законодательные акты царя изображались как чудачества тирана. Особое возмущение французов вызывали цензура, нелепые запреты императора на ношение модной одежды и суровая армейская палочная дисциплина. Изученные источники не позволяют сделать вывод о существовании во французском обществе 1792-1799 гг. влиятельных и независимых от власти сил, способствовавших улучшению образа российской монархии в глазах общественности, а единичные исключения являлись подтверждением этой тенденции.

Как показывает анализ обширных материалов революционной прессы и памфлетной литературы, основное внимание общественного мнения было сосредоточено, помимо важных политических событий в самой Франции, на международном положении республики и, в частности, на внешней политике России. В то же время размышления о российской внешней политике, увеличении могущества и влияния империи в Европе, о возможности новых конфликтов с Османской империей, Швецией и Польшей, неизбежно приводили публицистов к вопросу о состоянии цивилизации в России. Важно отметить, что в силу тотального господства политической идеологии на протяжении всего периода Революции для французской публицистики о России приоритетом был не поиск новых сведений и не осмысление нового опыта взаимоотношений с Россией, а переосмысление прежних представлений об этой стране.

Развивавшаяся со времен выхода сочинений Ш.-Л. де Монтескье теория о влиянии климата на национальный характер, обладавшая известной популярностью на протяжении нескольких десятилетий XVIII в., обоснованно ставилась под сомнение. Представление о том, что богатства и процветание страны напрямую связаны с числом ее населения, довольно прочно укоренились в общественном сознании XVIII в. Безлюдность и бедность российских просторов являли собой устойчивые стереотипы и были связаны с сильным влиянием физиократических теорий Просвещения. Подчас цифрам отводилась вспомогательная роль, с их помощью подтверждали тезисы о том, что Россия относится к странам с убывающим населением (причиной чего является рабство), отсталым сельским хозяйством и неразвитой торговлей[621]. Вот что описал П.-Н. Шантро: «Суровому климату приписывают незначительность достижений, совершенных русскими на поприще наук и искусств, по сравнению с другими народами Европы. Но если климат оказывает необходимое воздействие на человеческий разум, то где же следует поместить границы способностей ума?» Если влияние климата так основательно и постоянно, задавался вопросом Шантро, то отчего Греция современная не является родиной знаний и изящных искусств, как это было в античности? Почему Ирландия, расположенная «почти рядом с полюсом», некогда была единственной просвещенной страной на всем Севере? В чем причина того, что русские менее цивилизованны, чем их соседи шведы? Шантро видел ответы на эти вопросы не в суровом климате, а в препятствиях, которые на пути распространения просвещения в России были созданы деспотическим правлением, религиозными предрассудками и существованием крепостного права[622].