художественный фильм, который назывался «Монах и бес». Да, этот фильм понравился всем своими добрыми нотками и какой-то наивной чистотой. Но я помню, был один момент, когда включили… и на экране вдруг появилось порно. Порнофильм кто-то решил поставить. Смотрим, а там, на экране телевизора показывают женщину голую, которая орет как бешеная от того, что с мужчиной занимается сексом, все во всей красе… Так вот, сразу же все опустили глаза или отвели лица в сторону, как будто не видят этого и «отстаньте, мы здесь занимаемся своими делами», мол… И пяти минут не простояло это порновидео на экране телевизора.

– Выключи эту дрянь! – крикнул кто-то очень громко, и порно с экрана пропало. И как только появилась новая картинка в телевизоре, кино какое-то из 1980-х годов, все снова с интересом уставились в экран. Никогда больше порно не включали. О чем это говорит? А вы говорите кашники, вы говорите Проект «К», преступники, мол. А большинство подавляющее, почти все здесь в бункере, были с Проекта «К». К чему это я? А к тому, что война меняет людей очень сильно и порой безвозвратно. Вот только на этом примере если рассудить… Всем надоела окопная грязь, все устали от животного состояния войны, когда противника в бою без сожаления надо рвать на куски. Кровь, раны и смерть, окопная грязь – от всего этого люди устали, и они желают хоть здесь, на ротации, уйти подальше от любой грязи, и хоть пусть через телевизор, но соприкоснуться с чем-то чистым. Порнуха? А порнуха, голые девки, проститутки со своими стонами это и была грязь, в этом люди здесь увидели грязь. Не наигранно они отвернулись от порнофильма, а всем своим существом его не восприняли, они его отринули на нравственном уровне, на уровне органическом. Потому, я думаю, что человек, пройдя войну, становится нравственнее, чище и даже добрей, так как понимает теперь цену мирной жизни, цену чистым, добрым отношениям. Потому война не только очищает человека, она делает мудрым даже 22-летнего парня. Я помню слова этого же Ложки, который высказал ту мысль, что, дословно, «подобраться ближе к украинскому БМП и выстрелить из гранатомета по нему – это надо дух иметь, и это тебе не на лагере блатовать…» – в этих словах мудрость. Ложка понял, кто и чего стоит в жизни и как проверяется ценность человека.

Здесь же, в этих более спокойных условиях, у нас было больше возможностей ближе познакомиться друг с другом. Я узнал историю нашего пулеметчика Агамы. Мы часто с ним разговаривали о жизни.

– Я живу около Астрахани, – рассказывает о себе Агама. – Восемь лет в лагере отсидел и вышел потом. Вернулся домой, побыл немного дома, и все не так мне там было, к жене уже не вернусь, хотя она меня уговаривает жить вместе. Но не вернусь. Один буду жить. Куплю себе квартиру в Астрахани и жить там буду. Хозяйством заниматься надоело, и отвык я уже от хозяйства. Я до лагеря, в котором отбывал, занимался фермерством. У меня хозяйство очень большое. Лошади, овец только пятьдесят голов и птица. Коровы, быки. Все время думаешь о кормах. Это дело серьезное, хозяйство. Вот тут все в форме военной ходят, так у меня дома на ферме много такой формы было, ведь все родственники мои военные. Все в войсковой части работают. Войсковая часть рядом с нами стоит. Родственники мне много такой формы привозили, она нужна мне была как спецодежда для работников. У меня двенадцать человек работало тогда на ферме, но я при том еще и нанимал, бывало, людей на временную работу. Когда меня посадили, то я родственникам отдал хозяйство вести. Они своими деньгами ферму обеспечивали, вкладывали в нее, следили за всем. Теперь мне им по совести отдать надо. Заработаю денег в «Вагнере» и отдам. Хотя я знаю, что не возьмут, скажут, что «вот ты воевал, а мы деньги у тебя брать будем, что ли», они такие у меня. Но надо сходить и отдать все равно. Ферму мою они сохранили все же. Я ее продам. Скот весь продам. И уеду в Астрахань жить. С женой уже не могу, отвык от нее совсем, хоть и детей ко мне приводит, чтобы вернулся только. Но дети – это дети, а с женой никак не хочу. Чужими людьми мы стали друг другу. Я вот тут смотрю на наших и удивляюсь некоторым. Чуть что и ругаться иногда начинают или выяснять кто прав, а кто виноват. Нельзя так здесь. Здесь не лагерь, здесь война, а на войне, как на войне. Если что, терпеть надо. Жить вместе приходится и в разных условиях, и в окопе порой вместе находиться. Ну, ладно еще там, на передовой, но здесь тоже война, она еще не закончилась и на ротации нельзя расслабляться тоже. Богатый я человек. Очень. Так получилось только, что в лагерь сел. А пулемет мне нравится, в нем мощь чувствуешь огромную, – заканчивает свой рассказ Агама.

На ротации, в бункере, встретился я и с нашим бывшим командиром Амброй, который у нас начинал на «Галине». Я его спросил тогда о настроении, и он с довольной улыбкой ответил, что у него «настроение как всегда лирическое». Сухов иногда заглядывал к нам, и мы с ним успевали немного поговорить. Он остановился далеко от нас, напротив склада с водой, в бывшем административном корпусе завода на первом этаже. Мы с ним, бывало, встречались и на этом складе, когда я вызывался за водой сходить. Побывал я у него и в новом его «жилище», где он обустроился, однако у нас все жилища и спальные места очень уж похожи были друг на друга.

Здесь, на войне, попадаются люди удивительные и из разных регионов России. Но никто не делает разницы между волгоградскими и ростовскими, или там ростовскими и астраханскими, или татарстанскими и ивановскими, или московскими и нижегородскими. Все здесь мы в одном корыте, корыте войны, и от нашей сплоченности зависит наша жизнь и удача в боевых операциях. Все мы здесь русские, и название наше – русские, это как марка, как единое обозначение нас всех. Встречал я здесь на ротации и человека из Казахстана. Это был молодой парень, лет двадцати пяти, бодрый и всегда занятый чем-либо. Мать у него была казашка, а отец русский. Он потом к минометчикам был переведен и там командиром расчета стал. Возвращаться он после «Вагнера» никак домой не хотел.

– Мне в Казахстан обратно нельзя, меня