Так ничего с Любой у них и не вышло.

Ночью тихо, а днем из всех репродукторов несколько раз на дню: Красавица народная, как море полноводная! Хорошая песня. Правда, для Павла река и песня никак не связаны. Песня сама по себе. Река тоже вот течет, левый берег в темноте теряется. В такие моменты кажется – ничего не изменилось. Пятнадцать лет он плавает. Наверное, действительно может сосчитать все мели, словно пальцы на руке.

Пятнадцать лет. Почитай, вся жизнь здесь прошла. Другие уехали, Мишка, говорят, добрался до Москвы, работает там на заводе, а Павел все здесь. Разве что из деревни в город подался. Всю жизнь на Волге, как отец и дед. Это сейчас люди все время ездят с места на место, ищут чего-то. А раньше как было: где родился, там и живи.

Лучше, конечно, этого никому не говорить. Потому что раньше было плохо, а теперь – хорошо. Раньше песни тоска наша пела, а теперь наша радость поет. Это правда. Не поют сейчас тоскливых песен. Но все равно – тоска накатывает. Может, из-за той девочки, с которой говорил вечером?

Девочка сразу сказала: звать ее Полина – не Поляша, не Поля, не Полечка, только Полина, иначе она обидится! Серьезная семилетняя девочка Полина. В беленьком платьице, с толстой книжкой в руках. И красивая мама, тоже вечно с книжкой. Папа, объяснила Полина, остался работать. У него очень важная работа. И пальчик подняла.

Павел заметил: глядя на Полину, пассажиры умиляются, мол, какая серьезная девочка. А Павел не любил серьезных детей, у него сестренка серьезная была, с каждой новой смертью становилась все серьезней и серьезней, тише и тише, словно знала: скоро и ее очередь. И умерла тоже тихонько, Павел сам не понял – когда. Вынул только из руки деревянную лошадку, сунул зачем-то себе в карман. Даже не заплакал, взял лопату, пошел могилу рыть. Многие тогда мертвых ели, случалось – и своих детей. Говорят, в соседнем селе женщина девочку убила и съела, сказала: Все равно бы умерла. Соседняя деревня вся вымерла, в Павловой хоть кто-то остался.

Не любит он об этом вспоминать, но вот припомнилось.

Или еще в прошлом году плыл на корабле директор завода с семьей. Ехали с Украины на новое место, с ними нянька была еще, тоже хохлушка, Галинка звали. Молодая совсем девчонка. Павел спросил, что это она – нянькой. Пошла бы лучше учиться или на завод. А то всю жизнь нянькой проработаешь. Галинка ответила: Не могу, я в долгу перед ними. Они меня спасли от голода пять лет назад. Вы, наверное, не знаете, что такое настоящий голод.

– Знаю, – ответил Павел. – У нас был голод в двадцать первом.

– Ой да, – сказала Галинка, – нам в школе говорили: это из-за того, что Деникин зерно вывез.

Павел ничего не сказал, а внутри все опустилось. Впрочем, какая теперь разница, кто вывез зерно? Хотя если бы Петр жив остался, было бы ему обидно такое слышать.

Будь Павел лет на пять помоложе, приударил бы за Галинкой, женился, поселил бы у себя, пусть за матерью ухаживает, детей растит. А так – кому он нужен? Старый уже, почитай.

Павел слышит чьи-то осторожные шаги. Оборачивается: вот те на, Полина, что ты здесь делаешь?

Маленькая девочка в белом платьице, одна на палубе ночью. Словно привидение.

– Мне не спится, дядя Паша. Папа говорит, надо подышать свежим воздухом.

Павел вздыхает, берет девочку на руки. Давай, говорит, вместе постоим.

– А вы, дядя Паша, – говорит Полина, – очень, наверное, смелый человек.

– Почему? – удивляется Павел. – Обычный советский человек, как все.

– Вы знаете, мне мама рассказывала, был такой древний греческий философ, – и Полина морщит лобик, вспоминая трудное имя. – Ана-хар-сис, вот. Он говорил, что моряки – очень смелые люди. Потому что их только четыре пальца отделяют от смерти. Четыре пальца, – поясняет она, – это толщина корабельной доски в Греции была.

– Ну, – говорит Павел, – у нас вон какой большой корабль, теплоход, тут не одна доска, очень много. Четыреста пальцев. Четыре тысячи. Можно не бояться.

– Я и не боюсь, – серьезно говорит Полина, – я знаю, если корабль потонет, нас спасут. Как челюскинцев.

Они вместе смотрят на реку.

– Дядя Паша, – говорит Полина, – а вы сильный. Почти как папа. Вы знаете, какой мой папа сильный? Ого-го! И еще однажды он показал мне бронепоезд. Вы видели когда-нибудь бронепоезд?

– Видел, Полина, – отвечает Павел и замолкает.

Он видел бронепоезд, видел, как из бронированного борта вырывается огонь, видел, как горят избы, слышал предсмертные крики, стоны раненых, приказы расстрельной команды и залпы ружей. Брат Петр успел спрятать Павла в стогу, сказал: О матери позаботься! – а сам подхватил ружье и куда-то побежал. В конце у многих уже были ружья, а поначалу все больше вилы. Ее так и называли – «вилочная война».

Вот я умру, думает Павел, пройдет еще сколько-нибудь лет – и вообще никто не будет об этом знать. Потому что в учебниках никогда не напишут, а если напишут, то две строчки, вроде «антисоветский крестьянский мятеж». Какой же он был антисоветский? Это все только против коммунистов и чтобы зерно не забирали. Лозунги еще такие: «Долой коммунистов и выкачку хлеба!», «Да здравствует вольная торговля!» и еще «За веру христианскую и ислам!» – это потому что башкир и татар много было.

На палубу выходит мама Полины, вырывает ребенка у Павла из рук, уносит в каюту, что-то шипит девочке по дороге – и вдруг Павла захлестывает злость: ведь даже спасибо не сказала, вырвала и унесла, будто он людоед какой или вот как Стенька Разин, девочку ее за борт собирался выкинуть! Сука городская! Муж работает где-то, социализм строит, а она по Волге разъезжает! Жалко ей, чтоб заслуженный матрос ребенка на руках подержал! – и он понимает, почему злится на Полинину мать: просто завидует.

Павел смотрит на темную воду и думает: я бы тоже хотел дочку, хотел бы нормальную семью. Вот отец был счастливый: трое сыновей, одна дочка. Правду мать говорит: повезло ему. Так и не узнал, что колчаковцы убьют Николу, большевики – Петра, Катеринка с голоду умрет, а внуков не будет вовсе.

Они ведь нарочно все умерли, со злобой думает Павел, нарочно умерли, чтобы не знать, что дальше будет. Чтобы мне одному все эти годы за матерью ухаживать. Ни жены, ни детей, ничего. Всю жизнь – только мать да река. Отец с братьями давно в раю, если есть рай, а Катеринка точно в раю, даже если рая и нет, специально для нее должен быть, хотя теперь и говорят, что это сказки. Да пусть даже и нет рая, ну и что: они уже умерли, всё. А мне за них – дела доделывать да с матерью мыкаться! Конечно, я младший, маленький был: ни на германскую, ни на Гражданскую не успел. Пары лет не дотянул, добровольцем пошел бы, как Никола, тоже был бы сейчас погибшим героем. Двух лет не хватило, двух лет – он вспоминает недавний разговор и думает с обидой: четыре пальца от смерти! Ерунда все это, кто же смерти боится? От смерти всегда один шаг! Но ведь и до жизни, счастливой, хорошей жизни – тоже один вершок. Спрятали бы мы зерно от продотряда – не умерла бы Катеринка, мать бы с ней жила, я бы женился, детей завел. А даже пусть бы и умерла! Шваркнул бы я дверью десять лет назад, женился бы на Любке, мать все равно потом в Москву с собой взял, чай, не бросил бы.