Впрочем, наверное, еще и инфляция. Но все равно – нелепо все, глупо, случайно.

Ну вот, например, я люблю Никиту – но если бы я встретила в Крыму кого-нибудь другого, я бы его и полюбила. И, может, этот другой отправил бы меня к врачу на пару лет раньше, чем я выбралась сама. И у меня уже был бы ребенок.

Я люблю Никиту – а он меня любит? А он часто изменяет мне? А он не бросит меня, если я не смогу родить?

Вроде все это должно меня волновать – но мне все равно.

Мне кажется, мою жизнь трудно испортить. Это как книжка: не так уж важно, что напишут в послесловии. Особенно если еще до послесловия все уже закончилось плохо.

Можно взять лист бумаги, составить список того, что не случилось в моей жизни. Того, что уже никогда не случится. И даже список получается какой-то глупый. Лезет в голову всякая ерунда: Я никогда не буду заниматься любовью с женщиной. Спрашивается: мне что, когда-нибудь хотелось? Да нет. Но вот Алиска меня клеила когда-то, а я ей отказала. А теперь ведь никто меня не захочет – ни женщина, ни мужчина. Да, похоже сексуальную тему развивать можно долго. Но почему-то хочется написать: мне никогда больше не захочется заниматься сексом. То есть я знаю, что это, наверное, не так. Всякое может случится. Но все равно – не могу представить, что кто-то захочет ласкать мое тело.

Я когда-то была красивой, но сейчас, да, можно записать: я никогда не буду красивой.

Сморщенная кожа, исчезнувшая грудь, скулы выпирают, ребра – как у жертвы голодомора.

Разве что ногти на ногах красивые. Сейчас смою – и еще раз покрашу.

Что еще? Ну да, я никогда не приеду в Париж молодой. И в Нью-Йорк. И вообще: никуда, где я не была молодой, я молодой не приеду.

Значит, можно коротко: я больше никогда не буду молодой. То, что я не успела сделать, – я не успела.

Ну я же говорю: даже список получается глупый и бессмысленный. Все сводится к одному: я больше никогда не буду молодой и красивой.

Никогда молодой и красивой я не поеду в Париж или Нью-Йорк.

Никогда художники не нарисуют меня молодой и красивой.

Никогда я не буду молодой и красивой матерью.

Молодой и красивой – никогда.

Никогда.

Много лет назад я думала: вот заработаем денег, накупим, скажем, красивых тряпок, возьмем дорогую машину и поедем куда-нибудь. А тут понимаешь: все, приехали. Можно что угодно купить – но какую машину ни покупай, какие тряпки ни надевай, картинка все равно не сложится. Потому что мы оба уже никогда не будем молодыми и красивыми.

А ведь скажи кому – засмеют. Скажут: богатые тоже плачут. Но это совсем обидно: получить то, чего хотел всю жизнь, когда это уже не нужно.

Нелепо. Глупо. Случайно. Будто где-то есть маленькая дырочка, из которой вытекают все мои силы. Хватает только на то, чтобы сидеть вот здесь, с ногами в кресле, либо свернуться калачиком, либо снова и снова красить ногти, слушать голоса, видеть тени, опять и опять проживать чужие жизни, как свои, свою жизнь – как чужую, истончаться с каждым днем, самой понемногу превращаться в тень, в призрак, в напоминание о той, кем была когда-то.

Тут очень уютно сидеть. И все эти мысли – они словно лежат у меня на коленях. Я их баюкаю, перебираю, волосы им глажу. Все вот эти бесконечные молодой и красивой, глупо, нелепо, случайно, вот они все лежат у меня на коленях, словно спящие котята, словно мягкие игрушки, словно мои нерожденные дети.

Женщина должна рожать. Так записано. И если у нее нет детей, она рожает что-то другое. Вот я порождаю тщету и бессмысленность, нелепость и отчаяние, горе и безнадежность. Качаю на коленях, раздаю близким. Хотите понянчить? Возьмите, мне не жалко.

Женщина по имени Мария не может не рожать. Дева Мария родила Иисуса, хотя была девственна. А я простилась с девственностью еще в прошлом веке – а все ничего не могу родить. Ноль. Nihil. Пустота.

Мне кто-то говорил: пустота – это и есть Антихрист, отсутствие Христа.

Может, я мало старалась? Может, мне надо сделать еще одну попытку? Последний раз. Лечь в больницу, сделать все по правилам.

Может, и получится.

Надо Никите сказать сегодня вечером.

И еще, по поводу списка. Забыла добавить: никогда мама и папа не будут на моей свадьбе.

Некому взять за руку перед сном. Павел просыпается от этой фразы. Что за глупость?

Хотя в самом деле некому. Что, Леха или Михась его за руку возьмут? Смешно.

Было в этой фразе что-то неправильное. Будто он жалуется. Будто это необходимо: чтобы кто-то взял за руку перед сном.

Вот в кубрике спят еще пять мужиков, их тоже некому взять за руку. Они, между прочим, не жалуются. Правда, где-то на берегу у них есть жены – может, в самом деле перед сном берут за руку, кто же об этом расскажет?

Павел выходит на палубу, закуривает. На левом берегу – ни огонька. Ни деревень, ни пастушечьих костров, ничего. Волга кажется безбрежной, как море. В антрацитовом небе – ломтик месяца.

Последний год все больше отдыхающих путешествуют по Волге, стоят днем у борта, смотрят на проплывающие берега, на спокойную воду за бортом. И все спрашивают: где тут снимали фильм? Все такие радостные, довольные. Простые советские люди, такие же, как Павел.

Когда каждый день видишь столько людей, все время кого-нибудь вспоминаешь. Вот вчера попался на глаза крупный мужчина в красноармейской форме, с седыми усами и грубыми крестьянскими руками. Павел почему-то отца вспомнил: как перед уходом на германскую войну тот их с сестрой подбрасывал в воздух и ловил. Сестренка была маленькая, только смеялась, а Павлу было уже восемь, он кричал: Выше, выше! Братья молча стояли на крыльце, и только мать плакала, будто знала: отца они видят последний раз.

Папироса обжигает пальцы – ишь, как задумался, не заметил, что докурил. Бросает бычок за борт, смотрит в темноту.

Конечно, пассажиры любят Волгу днем: простор, крестьянки в платках стирают белье, водовоз наполняет бочку, с пристани руками машут, дирижабль в небе летит, встречные корабли проплывают, музыка играет, девушки смеются.

Вчера подошла к Павлу одна, с веночком на голове, под Любовь Орлову, спрашивает, долго ли еще до Куйбышева. Павел ответил, а она ему: Спасибо, товарищ! – и к себе в каюту вернулась.

Красивая девушка. Похожа на Любу, студентку из Москвы. Десять лет назад тоже на корабле плыла в Самару к родителям. Вот и случилась у них любовь. Стояли ночью над темной рекой, по сторонам только не смотрели: целовались. С тех пор, если кто целуется, в кино или тут, на «Урицком», Павел сразу Любу вспоминает. Глаза у нее были синие-синие – когда она улыбалась, в них искорки плясали.

Хотели они пожениться, да мать не дала, сказала: Еще в Москву уедешь, я с кем останусь? Другую себе ищи, местную! Павел спорить не стал: кто же с матерью спорит? Он и Петру обещал мать беречь.