И так Павлу обидно, что жизнь, почитай, уже прошла и ничего в его жизни не было, так обидно, что он плюет в ночную реку, возвращается в каюту и засыпает.

Плевок падает в темную воду, растворяется в ней, и злость Павла маленькой каплей впадает в реку, где в ночной воде плавают усатые рыбы, где ползают по дну раки, где молчат сгнившие остатки утонувших лодок, а на самом на дне волжских омутов дремлют воспоминания, спит память тех, кто молчит, кто как рыба не издает ни звука, кто никому не расскажет о своей жизни – лишь ночной воде, черной Волге, пустым берегам и ломтику месяца в антрацитовом небе.

А утром светит солнце, пассажиры ходят по палубе, улыбаются, смеются, играет музыка, люди с пристаней машут руками, лодки у берега снуют, водовозы бочки водой наполняют, в небе, может, даже дирижабль летит или самолет, репродуктор поет что мечталось и хотелось, то сбывается – и так и есть: мечты и желания вот-вот сбудутся, счастье совсем близко, чуть-чуть, год-другой. Четыре пальца, не больше.

Полина с мамой находят Павла, мама говорит:

– Я хочу извиниться. Проснулась ночью, дочки нет, я так испугалась! Спасибо, что присмотрели за девочкой!

Павел улыбается, говорит: Да что вы, ерунда, у вас чудесная малышка, – а Полина только губы надувает: мол, никакая я не малышка, взрослая девочка, семь лет.

И они уходят, а Павел смотрит на этих счастливых людей и думает: будь Петр жив – ему бы здесь понравилось. Он технику всегда любил, а сейчас заводы, фабрики, трактора в деревнях, теплоходы новые по Волге плавают, музыка красивая целый день играет… Сделали, выходит, коммунисты, что обещали, построили хорошую жизнь трудовому народу. Зря, выходит, Петр, ты сражался и погиб? Жену молодую оставил, сам толком не пожил, кино не видел, радио не слышал, и было-то тебе тогда всего двадцать, так что теперь, выходит, ты мне – младший, не я тебе.

И захотелось Павлу, чтобы все-таки рай был, и чтобы этот рай был похож на Волгу летним днем, и чтобы все умершие – отец, братья, сестренка, все те, кто погиб на германской войне, кто умер от голода в двадцать первом, кого расстреляли из пулеметов, порубали саблями, закололи вилами, утопили и повесили, – чтобы все они плыли сейчас по небесной реке на небесном теплоходе, а по берегам стояли бы счастливые деды и прадеды, махали с пристани, набирали в бочки воду, суетились на лодках, и повсюду играла бы музыка, и Любовь Орлова в веночке из ромашек пела:

Красавица народная,

Как море, полноводная,

Как Родина, свободная, —

Широка,

Глубока,

Сильна!

– Ресторан «Мазай»? – смеется Никита. – Аквариумы? С зайцами, что ли?

– Ну, – объясняет Виктор, – скорее, не аквариумы, а целая водная композиция. Бассейн, мостик, аквариумы… речная тема.

Наташа тоже смеется:

– Официанты наряжены зайцами, барная стойка в форме лодки, все такое?

– Это уже не наше дело, – отвечает Виктор. – Нас спрашивают про аквариумы и, если есть идеи, про бассейн.

Утренняя летучка, обсуждение нового клиента. Наташа, маленькая худощавая брюнетка, чем-то похожая на Машу в молодости. Виктор, двадцать пять лет, всегда в костюме и при галстуке. Витей не назовешь – только Виктор. Серьезный молодой человек. Вот сегодня принес новый заказ.

За это люблю свой бизнес, думает Никита, – всегда что-нибудь неожиданное. Ресторан «Мазай», с ума сойти.

– А чего, – говорит он, – сделаем островок небольшой… как там? Меньше сажени земли в ширину, меньше аршина в длину.

– Это сколько в нормальных единицах? – спрашивает Зоя, их сейл, большеротая крашеная блондинка.

– Посмотрим в Интернете, – говорит Никита, – но и так понятно: чуть меньше нашей переговорки. Чтобы гурьба зайцев уместилась.

Удивительно: сколько лет прошло, а помню наизусть. Еще бы: дед Михаил как раз пришел в гости и решил проверить домашнее задание. Никита пять раз читал на память от начала до конца, все время где-то ошибался. Пришел с работы отец, говорит: Папа, брось, чего пристал к мальчику. Мало ли какую ерунду зададут. Лучше математику проверь. Дед сильно разозлился, забыл о Никите, развернулся и сказал:

– Вася, нельзя быть таким необразованным! Ты хоть понимаешь, вместо чего твой сын учит эту поэму?

– Вместо занятий математикой, – уверенно ответил папа.

– Дурак ты со своей математикой, – сказал дед. – Попробуй только сказать, что не узнаёшь сюжет. Лодка, наводнение, старик, животные. Ну, что это?

– Дед Мазай и зайцы, – ответил папа и засмеялся.

– Математика! – разозлился дед. – Физика! Наука твоя дурацкая! Всё знаете – а главное забыли! Еще раз: лодка, дождь, потоп, гибель, спасение – что это такое?

– Это миф о Ное! – закричал Никита. – Я знаю, я в книжке читал, «Библейские сказания»!

– Вот, – успокоился дед, – на внука одна надежда. Правильно, Никита, Мазай – это ваш советский Ной. Потому что в семнадцатом году религию отменили, но не совсем. Просто заменили одни истории другими, чтобы дураки не догадались. А так, конечно, все то же самое: потоп, лодка, чудесное спасение. Мазай неслучайно старик с бородой, как Бога в детских книжках рисуют. Это – детский миф о потопе.

– А почему он спасает одних зайцев? – спросил отец.

Дед только пожал плечами.

Вечером, из своей комнаты Никита слышал, как мама с папой смотрят программу «Время». Прогноз погоды обещал дожди, мама сказала что-то про хляби небесные, отец вспомнил, как он сегодня с дедушкой Мишей придумал, что Мазай – это советский Ной.

– Я при мальчике не стал, – говорил отец, – но тут важно, почему спасают только зайцев, а не каждой твари по паре. Это символ советского отбора: вроде как спасены будут самые трусливые, вороватые и беспомощные. Лопочут ушами, сами ни с места. И вот это с самого детства вбивают в наших детей: сиди, как заяц на острове, жди, пока придет спасение. И мы всю жизнь сидим и ждем, кто приплывет – Мазай или Герасим, спасут или утопят.

По телевизору уже начался какой-то фильм, но папа все не мог остановиться:

– Революция – это бесконечный потоп. Вся советская власть – потоп. Распутин это верно почувствовал! «Прощание с Матёрой» – как раз об этом. Все эти затонувшие церкви, Покрова-на-Нерли и так далее – это же старая Россия, которую коммунисты пустили ко дну. А теперь – поворот северных рек, электростанции эти дурацкие. Им просто нравится устраивать потоп – электричество надежнее и дешевле получать из атомной энергии, известно же. Но АЭС зэкам не доверишь, а ГЭС можно.

Мама ответила: тихо, мол, ее отец, дед Макар, в свое время строил электростанции и всегда рассказывал, что там в самом деле был энтузиазм и все такое.

– Не понимаю я твоего отца, – сказал папа. – Он, по-моему, сам никак не решит, за советскую он власть или против. Коллективизацию большевикам простить не может, а стройки их вечно хвалит. Будто не ясно: стройки и коллективизация – это звенья одной цепи.