Я доложил генералу Лайтлу о положении вещей на левом фланге, и пока враг некоторое время ничего не предпринимал, Ван Клеве заполнил его пустующие участки. Тем не менее, перед тем, как перейти на новые позиции, меня вновь послали в разведку, чтобы выяснить, чем он там занимается. Прячась в кустах, я добрался до речки, а потом полз на четвереньках, пока не приблизился к врагу достаточно близко, чтобы подслушать его разговоры.

— Вон там, впереди, — сказал один.

— Дай-ка мне бинокль, — ответил другой.

Поднявшись и выглянув из-за ограды, я увидел, что они направляют пушки на штаб-квартиру генерала Лайтла, а затем я очень быстро и, не обращая внимания на их приказ остановиться, на своей предельной скорости пробежал по переброшенным через речушку бревнам. Несколько прогремевших позади меня выстрелов только улучшили мой бег — я уверен, что никогда в жизни я не бежал быстрее, чем в тот момент. Я вскочил на свою лошадь как раз тогда, когда «джонни», вынырнув из кустов, появились на том берегу реки, но прежде чем они успели прикоснуться к спусковым крючкам, я сам со скоростью пули взлетел на холм. Тут я спешился, перепрыгнул через бруствер и сразу же встретился с генералом, который спросил меня, что там у мятежников.

— Они, — сказал я, — поворачивают пушки, чтобы вдребезги разнести все, что тут есть, — и едва я договорил, как над нашими головами засвистели снаряды. Взрывом одного из них генерала отбросило примерно на шесть футов назад, а я, оглушенный и ошеломленный им, почувствовал себя так, словно меня по уху доской съездили.

Утром того же дня, проезжая мимо груженого боеприпасами обоза, справа от него, прямо посреди поля я увидел сидящего на лошади человека, внимательно следящего и за обозом, и за всем, что происходило вокруг него. В нашем мундире и без головного убора, правда, вскоре я увидел, в его руке белую шляпу. Я сразу же понял, что если он янки, ему нечего здесь делать, а если мятежник — так тем более, поэтому, как говорят солдаты, я «пошел за ним», то есть, если бы мне не удалось взять его в плен, я убил бы его. Он, заметив мое приближение, сразу же кинулся к располагавшемуся на холме у небольшой рощи амбару. Я находился в двухстах ярдах от обоза и не мог сразу напрямую последовать за ним, поскольку речка была широкая, глубокая и с высокими и обрывистыми берегами, но пройдя какое-то расстояние я нашел брод, и, одним прыжком преодолев его, я видел, как один из наших подполковников, капитан и цветной слуга купают в реке своих лошадей. Одолев около сотни ярдов, я поднялся на вершину холма, но до амбара оставалось еще около пятидесяти, когда из рощи вдруг выехало около тридцати мятежников, которые немедленно начали стрелять по мне. Их пули никак не навредили мне, но будучи уверенным, что я слишком близко подошел к ним, я развернулся и довольно быстро помчался назад. Услышав выстрелы, полковник и его люди побежали к обозу, но поскольку моя лошадь была лучше, чем их лошади, я очень скоро догнал их и сообщил им об этом инциденте. К счастью, этот полковник оказался одним из штабных генерала МакКука. Я сообщил ему, что мятежники собирались напасть на обоз и уничтожить его — всего лишь пятеро решительных людей легко справились бы с этой задачей и без всякого риска для себя.

Затем, обретя уютное укрытие у ограды, я очень приятно провел время, наблюдая за мятежниками до тех пор, пока не прибыла пехота, и они, оседлав своих лошадей, уехали. Даже тогда они могли бы уничтожить обоз, если бы они знали истинное положение дел, но время от времени я стрелял и вопил, и я полагаю, что они думали, что я там был не один.

На второй день я был с бригадой Лайтла, до самой смерти генерала. Он отправил меня далеко вперед перед своими стрелками, чтобы увидев противника, я предупредил его. Я заметил прятавшегося в кустах офицера армии мятежников — кусты хорошо скрывали его от наших стрелков — но я находился рядом с ним и, конечно, прекрасно видя его, в полной мере воспользовался этим обстоятельством. Я стрелял в него три раза, настолько быстро, насколько мне позволяла моя винтовка Спенсера — третья моя пуля настигла его, а его лошадь поскакала в лес, туда, где находились другие их кавалеристы. Я бежал по лесу, прячась то за одним деревом, то за другим, от одного укрытия до другого, пока не увидел цепь вражеских стрелков, которая шла в нашу сторону — медленно и очень осторожно. Я немедленно отправился назад, чтобы доложить об этом генералу Лайтлу. Свою информацию я передал одному из штабных офицеров — он в тот момент собирался к генералу и обещал мне оповестить его. Затем я занял свое место среди стрелков, и, когда появились стрелки мятежников, мы дали по ним такой славный залп, что им пришлось отойти назад, ну а нам приказали вернуться к нашим укреплениям.

Только мы повернулись к ним спиной, как они тотчас окатили нас целым шквалом пуль, полковник заставил своих людей стать на четвереньки и, без сомнения, благодаря такому маневру спас жизни очень многих из них.

По какой-то причине после второго залпа первая линия наших брустверов была оставлена, и после того, как мы заняли свои места у второй, я уселся под большим каштаном — его крона была сильно повреждена бурей — а рядом со мной находилась моя кобыла, которую я привязал к этому дереву несколько раньше. Мятежники начали отступление, а я, чувствуя себя в полной безопасности, осмотрел свои боеприпасы. Разложив их на земле и пересчитав, я обнаружил, что у меня осталось всего 33 патрона.

Когда мятежники подошли к нам на 80 ярдов, я открыл огонь, наши люди так навалились на них, что одно время казалось, что они вот-вот дрогнут и обратятся в бегство. Что касается меня, я целился в их поясные пряжки, и еще до того, как им удалось потеснить нас, я расстрелял все свои патроны — кроме двух — и я тотчас решил перезарядить свое оружие. Мимо меня пробегал солдат, схватив его за ногу и не видя его лица, я попросил у него шомпол. Он швырнул его прямо мне в лицо, что ненадолго ошеломило меня и заставило поднять голову — и тогда я увидел, что наша армия, в полном беспорядке бежит с занимаемого ею холма. Я выбил из ружья пустую гильзу, а мятежники уже захватывали пленников, и их же ружьями, словно дубинками, просто били тех, кто мог еще оказать им сопротивление. Я поспешно выпустил две последние пули прямо в лица приблизившихся мятежников, и уже поднял свое ружье, чтобы сломать его о дерево, но тут мне вдруг вновь вспомнилась тюрьма, и во имя спасения своей жизни, я решил бежать. Вначале я бежал вниз с холма, и это было здорово. Мне казалось, что воздух просто пропитан летящими пулями. Я слышал их свист и рядом с собой, и над головой, как они бьются о землю как позади, так и впереди меня. А потом я видел, как падают мои товарищи, и еще очень многие другие, и я прекрасно понимал, что смерть охотится и на меня тоже.

Это была ужасная гонка, но я остался жив, хотя последствия этого чрезмерного напряжения я все еще ощущаю — грудь иногда болит, и мне кажется именно в те минуты, когда я вспоминаю о том, почти чудесном моем спасении.

Поскольку еще в Чаттануге я отдал свою винтовку капитану Рокуэллу, из 15-го Пенсильванского кавалерийского, битву я продолжал с винтовкой Спрингфилда, хотя и стрелял из нее всего лишь пять раз. А в начале этого сражения славной смертью пал генерал Лайтл — в его теле засели три пули, а с его сабли стекала кровь врага. Увидев, как гибнет его благородная бригада, он выхватил саблю и бросился на врага, — но лишь для того, чтобы отдать свою жизнь, самое драгоценное, что он имел, ради свободы, и умер он, как и жил — за свою страну.