— Как это — не веди?! Я должен покарать Киев, изгнавший меня аки пса, или нет?

Изяслав скинул с доски осажденного кагана и расшвырял остальные черные фигуры.

— Если хочешь дать волю гневу и погубить Киев, то будешь иметь дело с дружинами твоих братьев. Князь Святослав и мой отец послали меня сказать, что им жалко отчего стола и стольного града… Дядя, не воздавай злом за зло, — попросил Мономах от себя. — Отпусти ляхов и иди в Киев с малой дружиной.

— Хм, — задумался князь. — Не воздавать?

Он принялся заново расставлять фигуры на доске и задержал в руке черного кагана.

— А что скажет Болеслав?

— Дядя, прости за дерзость, — скрывая улыбку, ответил Мономах, — но в твоем возрасте надо уметь принимать решения самостоятельно. Тем паче не зависеть от младших родичей.

Изяслав встал и быстро подошел к племяннику. Взял его за византийский нос и крепко сжал.

— Поучи меня, негодник, — сказал он беззлобно. Затем вернулся к доске. — Ладно, передай братьям, пусть не тревожатся. Если им, младшим, не зазорно поднимать меч против старшего… — Он подпустил в голос обиду.

Черный каган встал на свое место.

— Но Всеслава я в покое не оставлю. Полоцк будет моим!

Мономах с Гордятичем пробыли в Сутейске еще день. Изяслав представил их польскому князю. Болеслав выслушал условия мира между Ярославичами с каменным видом, ни разу не шелохнувшись. Но Ставко после того утверждал, что у молодого ляшского князя от возмущения подрагивали длинные усы. Однако наружу свое недовольство Болеслав не выронил. Лишь буркнул в сторону родича:

— Тебе это будет дорого стоить, дядюшка.

Послы оставили их вдвоем обговаривать размер отступного.

Возвращались в Чернигов радостные, ликуя от мысли, что сладили трудное дело — выправили мир на Руси, одолели ляхов, хоть и не в битве.

Обратный путь проделали еще быстрее — за три с половиной дня. Растеряли в дороге половину дружинников и холопов, загнали коней. Ставко жаловался, Мономах лишь упрямо щурился навстречу ветру — хотел скорее повестить отцу и дяде об успехе посольства. У Болдиных гор, с которых Чернигов виден как на ладони, они оказались вдвоем, забрав последних коней у отроков. Здесь пали и эти. До города шли пешком. Перед самыми воротами Ставко повалился в траву и не захотел вставать.

— Ни за какие медовые коврижки, — простонал он, — больше никуда не поеду с тобой, князь.

Мономах, растерев на лице грязный пот, оскалился:

— Велика Русь. Как не ездить по ней быстро?

Мстислав Изяславич провел первую после изгнания ночь в Киеве в мрачном предвкушении. Он не смог заснуть ни на час, ходил по княжьему терему и всюду зажигал свечи. Ему мерещились орущие глотки киевской черни, выкрикивающей имя полоцкого князя. Завтра он заткнет эти глотки навсегда. Мятежная толпа, живущая в его воображении более полугода, рассеется как дым…

Изяслав шел на Киев с пятью сотнями ляхов. Польский князь не сомневался, что киевские люди откроют им ворота и безропотно соберут все то золото, которое он выторговал у великого князя в обмен на согласие не идти на стольный град войной. Изяслав такой уверенности не испытывал. Для надежности он выслал вперед сына с горсткой своих дружинников. В дороге горстка разрослась до двух сотен — Мстислав забирал кметей у волостелей градов, встречавшихся по пути.

Киев князю поклонился, но за смирением градских людей Мстиславу чудилась настороженность и готовность снова, при случае, предать. Он выслушал радостные речи митрополита Георгия, а затем заперся в тереме на Горе. Дружина, напрасно ждавшая богатого пира, скучала, князь же допрашивал ключников, сколько добра пропало из казны и хором во время буйства черни.

С рассветом Мстислав повел кметей на Подол.

Спустившись по Боричеву взвозу, он поделил дружину пополам. Одну часть во главе с чудином Тукы послал на другой край Подола. Со своей половиной занял ближайшую улицу. Встречный люд и холопы в страхе разбегались. Кто не испугался, того хватали и пинками заталкивали во двор, куда въехал князь. Здесь пойманных сгоняли в кучу дожидаться своей очереди. Баб и девок Мстислав велел не трогать — не до них.

Хозяина дома выдрали из-под одеяла — горазд был дрыхнуть. Оказался лавочником, но сам в лавке не сидел, а нанимал рядовича, да по селам и весям рассылал наемных коробейников, тем и наживал добро. Его бабу с девкой-холопкой оттерли в сени, самого в исподних портах поставили перед князем.

Мстислав, утвердившись на широкой лавке, задавал вопросы.

— Кричал ли на вече поносные слова против князя Изяслава?

Лавочник невнятно мычал и мотал головой. Ему кулаком поправляли память и речь.

— Не кричал, ей-богу, ничего не кричал! — захлебывался людин и сучил ногами. Двое кметей держали его, не давали упасть.

— Врешь, — спокойно говорил Мстислав. — Звал ли горожан освободить из поруба полоцкого Всеслава и был ли сам в том деле?

— Не был, не был, никуда не звал, — плакал лавочник. — Смилуйся, князь, не губи…

— Опять врешь. Я твою рожу запомнил тогда среди прочих на княжьем дворе.

Мстислав лукавил, этого простолюдина в его воспоминаниях не было. Но память ненадежна, а рассудок говорил князю: эта рожа или другая — не имеет значения. Бунтовала вся чернь, всей и отвечать.

— Смилуй… кня-а-а… а-а…

В сенях за дверью билась и вопила дурным голосом хозяйская женка.

— Эй, там, заткните ее, — раздраженно крикнул Мстислав.

Бабу с глухой возней уволокли.

— Кто ходил освобождать Всеслава, называй по именам, — сказал князь лавочнику.

Тот обвис на руках кметей и ронял на пол кровь.

— Поромон-плотник с Оболони…

— Еще!

— Не зна…а-а…

Его кинули лицом об стену.

— Кривой Ждан из Гончаров… Некрас Кобылий Хвост… Ганьша-древодел с Мокрой улицы…

Назвав десяток имен, людин поднял на князя мутный взгляд.

— Что створишь с нами, князь? — вопросил он, дрожа и голосом, и рыхлым телом.

— А как сам думаешь? — заинтересовался Мстислав.

Лавочник закричал и судорожно забился, как птица в силках.

Князь сделал знак отрокам. Кметь постарше вынул из сапога нож и воткнул в людина.

Тело выкинули на двор. Взамен убитого привели одного из тех, кого похватали на улице.

— Звать как?

На Мстислава глянули злые, упрямые молодые глаза.

— Колчек. Знаю, о чем спрашивать будешь, князь. Только я ничего не видел.

— Что ж так? Пьян был? С бабой тешился?