Разбирая на вечевой площади и развозя по дворам тела убитых, насчитали их ровно семьдесят. Без счету остались умертвленные, которых не сволакивали к Торгу, и те, у кого забрали глаза.

Киевский люд проклял князя Мстислава и с того дня ожидал исполнения своего проклятия.

Поп Тарасий ничего еще не знал об исходе дела и прибежал ко двору Захарьи, запыхавшись. Обдернул на себе рясу для приличия и стал бить кулаком в ворота. Отперли ему не скоро. Может, и не слышали его стуков. Во дворе ржали кони, кто-то кого-то бранил, и, перекрывая всех, орал младенец. Наконец Тарасия с опаской обозрели через щель и спросили, чего надо.

— С вестью я, — бодро ответил он.

Его впустили и быстро закрыли ворота.

— Мир твоему дому, — обратился Тарасий к купцу, опознав в нем хозяина. — Хотя и не мирные вести я принес.

Захарья самолично впрягал коня в телегу. Выруганный холоп укреплял колесную ось. На другом возке лежало завернутое в толстое одеяло дите и надрывалось от рева. У возка стояла кроха лет пяти, одетая по-дорожному, и тоже горько плакала.

— Но я вижу, моя помощь уже не понадобится, — оглядевшись, добавил поп Тарасий и пояснил: — Меня прислал Душило. Он беспокоится.

— Что бестолку беспокоиться, — неприветливо бросил Захарья. — Сам-то где?

— Пытается поговорить по душам с князем Мстиславом.

— От тебя, отче, какая помощь может быть? — прямо спросил Захарья. — В бега подаюсь, видишь. Старшого с собой возьму, женку с малыми к шурьевой вдове отправляю, там схоронятся.

Из дома показалась хозяйка в распахнутой вотоле, со сбившимся убрусом. Увидав незнакомого, охнула, стала торопливо наводить порядок в одежде. За ней холоп нес туго связанные узлы. Сгрузив их в телегу, он опять пошел в дом. Мавра взяла младенца и принялась укачивать, отчего дите пуще зашлось ревом.

— А сам куда думаешь ноги направить? — спросил Тарасий.

— В Чернигов. Там у знакомца постой попрошу.

— Как звать-то знакомца? Может, Душило тебя искать надумает?

— Нечего ему нас искать, — отрубил Захарья. — Лучше б мне его вовсе не знать.

— Напрасны твои слова, купец. Душило к тебе со всей душой… Ну вот, — поп усмехнулся, — прибаутка получилась. Душа-то у него большая.

— Вот-вот. Была б поменьше у него душа, не пропало бы без следа мое серебро… Да уйми же дите! — раздраженно крикнул он Мавре и направился в дом. На крыльце оглянулся. — Ступай себе, отче, не мозоль глаза. Не до тебя, ей-богу. Душилу передай: благодарствую за заботу, а мне от него ничего не нужно.

Поп Тарасий поправил на голове скуфью, показал козу плачущей Баске и пошел к воротам.

— Не нужно, так не нужно, — сказал он себе. — И то хорошо.

— Отче Тарасий!

К нему кинулся выбежавший из дома Несда.

— Не уходи, отче! — отрок схватил руку Тарасия и припал к ней щекой. — Пойдем с нами в Чернигов. Ты же хотел по Руси походить, города повидать. Я о тебе заботиться стану, как холоп твой. Рясу тебе и онучи стирать буду, калиги твои чистить…

— Что ты, Божья душа, — ласково говорил поп, гладя отрока по взъерошенной голове, — для чего мне холоп. Я сам себе холоп. И постираю, и почищу. Силы Господь пока дает. Вижу, вижу, стосковался ты. Дела душа твоя просит, а дела ей нет. Ну да ничего, еще найдешь свое дело. Твой труд во спасение от тебя не уйдет.

Он перекрестил Несду, мягко отстранил от себя и ушел со двора.

Захарья окликнул сына.

— Чего столбом стоишь. Иди обуй сапоги. Едем уже.

Вслед за детьми пустилась в рев Мавра. Она кинулась на грудь мужу и криком кричала, чтобы взял ее и чад с собой.

— Пропадем без тебя, Захарьюшка! Да как же я детей без тебя растить буду? Сгибнем все. Не меня, так сына, кровинку, пожалей! Возьми с собой в Чернигов…

— Дура! — злился Захарья, стоя с опущенными руками и глядя в сторону. — Куда вы там мне. Сам не знаю, как устроюсь… Да не реви, глупая баба! Не сгибнете. Даньшина Любава вас приветит. Ей одной в дому скушно небось.

— То-то скушно! — снова взвыла Мавра. — А как полюбовник у ней объявится, нам куды тогда? А ежели уже объявился, нас, может, и на двор не впустят.

— Что говоришь-то?! — Захарья отодрал от себя жену. — Любава блядничать не станет. А коли выйдет снова замуж… так и вы ей не чужие. Да и то когда это будет. Вернусь я. Пройдет у князя зуд, и вернусь. Не навек ухожу… Ну все. Поревела и будет. Дай хоть с детями попрощаюсь.

Он подхватил Баску, сгреб в охапку Добромира. Несда обнялся с мачехой. В сердце ему стукнулось смутное предчувствие, что больше никогда не увидит ни ее, ни сестрицу, ни братца.

— Матушка! — слезы полились из его глаз.

— Будет, будет, — прошептала она. — Не малой уже. Отца сбереги мне. Слышишь? Сбереги! Не то прокляну. Знаешь ведь, что такое муж для жены.

— Знаю, матушка. Оттого и не оженюсь никогда.

Мавра взяла его за плечи, посмотрела изумленно, попутно отметила, как он вырос за зиму, стал почти одного с ней роста.

— Мал еще рассуждать о том. Придет срок, оженишься. Бобылей боги не любят. Да и какой от них толк на земле.

Захарья крикнул, чтоб садились в телеги. Несда оглянулся на дом, снял шапку и поклонился до земли. То же проделал отец.

Ворота распахнулись.

— Ну, помогай нам Бог… и боги.

Мавра с плачем заклинала домового духа, чтоб сохранил двор и хоромы до их возвращения, не допустил чужаков, уберег от пожара и иной беды. Всех холопов забирали с собой, лишь для заботы о скотине оставили одного, колченогого. А в поварне и в светлой горнице, на крыльце и в подклети расставили плошки с угощеньем для домового хозяина — со сладкой кашей и молоком.

После бегства Всеслава берестовский огнищный тиун Гавша Иванич распустил своих отроков по домам. Сам перебрался в Киев, в собственные, ставленные зимой хоромы у Михайловой горы и сидел там тише воды, ниже травы. Проклинал князя, избивал холопов и пил брагу. Иного ничего на ум не шло. Так и досидел до прихода Мстислава, а о резне на Подоле узнал от челяди, у которой уши всегда полны молвой. Что князь лютует на чернь, Гавшу не волновало. Не заботили его и страхи, что молодой князь станет потрошить дворы житьих и нарочитых людей. Не станет. Хотя и среди них сыскались тогда те, кто кричал против Изяслава. А вот разобраться с берестовским тиуном, скакнувшим из дружинных отроков в огнищные управители, Мстислав непременно пожелает. Едва прознает об этом, велит: а подать мне сего скакуна, да побыстрее — не терпится узнать, за какие труды он на такую высоту возведен и на отчинное княжье село посажен! Тут и выяснится, что труды те были вовсе не праведные. Найдутся сразу и видоки с послухами, которые видели его у поруба Всеслава и слышали, как он поносил Изяслава.