— Во Владимирской? — вдруг переспросил Петропавловский. — Это Карачарово не под Муромом часом?

— Там, — отозвался я. — А что?

— Да вспомнил — фамилия будто знакомая. — Никитин. Ловили тут одного пару лет назад осенью…

— А ведь и правда! — Фурсов шагнул вперед и потянулся, будто собрался отобрать у меня папку обратно. — Даже в газетах писали. Еще называли его страшно так, у меня мать каждый раз крестилась… Как же его там?..

— Муромский потрошитель! — Петропавловский вскочил с дивана. — Точно, он и есть — Игорь Никитин, отставной солдат, ветеран.

— Унтер-офицер, — зачем-то поправил я. — Фельдфебель.

— Да неважно! — Фурсов махнул рукой! — Его в конце седьмого года чуть ли не по всем губерниям разом искали. Говорят, он в Муроме человека в кабаке убил, Владеющего… Голыми руками задушил!

— А я слышал, что троих. — Петропавловский поежился. — За ним след кровавый чуть ли не от самой Сибири тянулся, а поймали уже здесь, в Петербурге. Страшной силы человек был. И городовых поломал, и сыскарей…

— А потом его куда? — встрял я. — На каторгу или?..

— Не знаю… Но суда никакого не было — это точно. Может, на месте и застрелили. — Петропавловский на мгновение задумался. — Там кого только не подняли ночью на облаву. Даже георгиевцы приезжали.

Я не стал спрашивать, с чего вдруг на самое обычное, хоть и изрядной важности полицейского дело вызвали профессиональных борцов с нечистью. Ни Петропавловский, ни Фурсов этого не знали, и даже в полицейском управлении вряд ли хоть кто-то смог бы рассказать мне подробности событий почти давности.

А вот в самом Ордене, пожалуй, могли.

Глава 38

— Потрошитель, — поморщился Дельвиг. — Ну ты уж скажешь, капитан…

— Не я. В газетах так написали. — Я пожал плечами. — В позапрошлом году осенью. И летом в июне еще, когда он в Муроме человека убил. И в августе в Москве — тоже, говорят, его работа. И в Твери…

— Можешь не рассказывать. — Дельвиг скривился так, будто только что разжевал целый лимон. — Я эти газеты все до одной читал. И выдумки, я тебе скажу, там побольше, чем правды.

Я подтянул чуть ближе к себе лежавшую на столе пожелтевшую вырезку. Еще несколько остались лежать прямо перед его преподобием. И во всех содержалось примерно одно и то же: жестокость, поножовщина, кровь… Прозвище «Муромский потрошитель» появилось не сразу, а уже чуть позже, когда похожий по описанию на Никитина человек сломал руку городовому в Москве, где на него заодно повесили еще с полдюжины трупов.

Я без особого труда сообразил, что совершить все это один единственный головорез не мог физически, но местных газетчиков, похоже, было уже не остановить: они раздували кровавую сенсацию с такой охотой, словно им приплачивали за каждую невинно убиенную жертву.

Отличались статьи под кричащими заголовками только одним: если в первых двух упоминалось, что Никитин воевал в Японии, то в последующих таинственным образом исчезло даже звание. Видимо, кому-то очень хотелось скрыть, что героический фельдфебель и есть Муромский потрошитель.

Армейские чины наверняка следили за публикациями, и способов прижать к ногтю наглых газетчиков у них имелось предостаточно. Но, пожалуй, дело было не только в этом: я даже спустя два года почти физически ощущал исходивший от вырезок гнилостный душок. Кто-то потратил немало сил и средств, превращая отставного фельдфебеля в угрозу имперского масштаба.

— А какая она — правда, ваше преподобие? — поинтересовался я.

— Да кто ж его знает, капитан. — Дельвиг брезгливо отодвинул газетные листы. — Но человек этот Никитин был непростой. И на сумасшедшего не похожий совершенно, чего бы уж там ни писали.

Это я прекрасно знал и так. Из-за чего не вышла бы та ссора Никитина в Муроме, дальше он действовал если не разумно, то по меньшей мере последовательно. Не стал убегать за Урал и прятаться в Сибири, как поступили бы не его месте большинство из тех, за кем охотились сыскари. Вместо этого отставной фельдфебель устремился в совершенно другую сторону. В Москву — скорее всего, через Владимир. Потом в Тверь, потом дальше, уже на север…

Никитин шел в столицу. И я, кажется, уже догадывался — зачем.

— Вы его видели? — Я чуть подался вперед. — Помните, что тогда было?

— Помню. Попробуй тут не запомни, — проворчал Дельвиг. — Громкое дело было. Начальник твой тогда как раз статского советника и получил за заслуги. И за то, что пострадал на службе — он ведь лично этого потрошителя ловил с другими сыскарями. И тот их крепко поломал — двоих насмерть, а Виктору Давидовичу руку и хребет.

От удивления я едва не закашлялся. Никогда бы не подумал, что Петербург даже в начале двадцатого века может оказаться тесным до такой степени. Но так уж вышло, что дело Муромского потрошителя вел сам Геловани. И он наверняка смог бы припомнить куда больше подробностей, чем Дельвиг.

Впрочем, я никуда не спешил… пока что.

— Вон оно как, значит. — Я закивал, всем видом выражая сочувствие. — А дальше что было?

— Ну как — что… Полежал с недельку-другую — и снова в строй. Целители быстро на ноги поставили. — Дельвиг на мгновение смолк, вспоминая.