Перед торговыми рядами дорога раздваивалась: ближайшее к реке ответвление проходило прямо через шахту, другое поворачивало направо, будто опоясывая ее. Всего в паре ярдов по верхней дороге виднелись глубокие колеи — там-то я и обнаружил карету. Колесо отлетело, а сама повозка опрокинулась, утащив за собой одну лошадь. Животное лежало на боку, мотая ногами; остальные лошади бешено дергали сбрую, пытаясь высвободиться. Я побежал, окликая Лили.

Не знаю, откуда у нее взялись силы, но она выползла из разбитой кареты и теперь сидела, прислонившись к ней и поджав ноги, с перекошенным, бледным, как мел, лицом. Одну руку Лили прижимала к сердцу, в ней зияла рана, похожая на стигмат, откуда обильно текла кровь. Я понял, что белое пятно, в которое выстрелил Уолтон, было вовсе не лицом Лили.

Я попробовал взять ее на руки, чтобы отнести в город.

— Некогда, — сказала она слабеющим, еле слышным голосом.

Одна кобыла встала на дыбы и налетела на карету, Лили взвизгнула и выругалась. Я распряг животных, чтобы они больше не смогли ее толкнуть. Прежде чем я додумался привязать их в другом месте, все три кобылы умчались по дороге, и лошадь Уолтона следом. Та, что лежала на земле, сломала ногу и теперь ржала, выворачивая губы и скалясь.

— Помоги мне, — сказала Лили.

Я стянул с нее сапоги, потом штаны. Промокшая одежда медленно сползала, руки стали скользкими от крови. Я прикрыл наготу Лили своим плащом. Она жаловалась на вонь, но голос ее совсем ослаб. Снова начались схватки. Она с воем извивалась подле кареты.

— Тебе нужно тужиться, Лили, даже я это знаю.

— Не могу.

— Тужься. Это же червь. Ты ненавидишь его, он тебе противен. Этот отвратительный паразит питается твоей плотью. Он захватил твое тело, разрушил твою жизнь. Вытолкни его! Вытолкни, чтобы можно было его убить!

Она схватила меня за кисть и стиснула ее. Всю руку охватил огонь, и я вспомнил о пуле в плече.

— Тужься, — шепнул я и осторожно обнял ее другой рукой, словно баюкая. Упавшая лошадь так громко стонала, что я повысил голос: — Напрягись и избавься от него!

Когда все кончилось, торжествующих возгласов не было. Лили просто откинула голову на карету.

— Живой? — спросила она.

Я посмотрел на комок у нее между ног, так густо залитый кровью, что я едва разглядел его в темноте. Кровищи-то сколько. Разве Лили не говорила, что червь отрастил зубы и когти и пытается прорваться наружу? Наверняка так и случилось, потому-то Лили в таком состоянии.

Но никаких когтей не было в помине. Я еще не видел столь же беспомощного существа. Я потянул его крошечное тельце за скользкие ножки и положил себе на ладонь. Младенец икнул, судорожно глотнул воздуха и открыл глаза, но не заплакал. Засунув большой палец ему в рот, я убрал какую-то слизь и краем рубахи вытер кровь с головки. Она была махонькая, со странным сморщенным личиком, словно в ребенка вселилась душа старика. Одна нога усохла и была короче другой.

Я возненавидел его сразу, причем люто, почувствовал физическое отвращение, от которого сводило желудок. Неужели я презирал существо за его уродство? Тогда я ничем не лучше остальных, ничем не лучше своего отца.

— Это мальчик, — сказал я.

— Это червь. Отдай его мне.

— Нет. — Я крепко прижал его к себе, чтобы она не дотянулась. — Он и так очень слаб и скоро умрет. Не бери еще один грех на душу.

— Отдай его мне, Виктор, — повторила она и начала задыхаться, ее тело свело судорогой.

— Тужься снова, — сказал я. — Еще не все вышло.

У Лили не осталось сил, из нее по-прежнему лилась кровь. Послед не вышел, и она была еще привязана к тому, что ненавидела всеми фибрами. Поэтому я перерезал пуповину острым камнем. Я поразился тому, какой она была крепкой: с первого раза ничего не получилось.

Наконец я разлучил Лили и червя. Оторвал кусок рубахи, завязал пуповину и свернул ее кольцом у него на животе. Заметив, что червь дрожит, я снял с себя рубаху. Одна ее сторона затвердела от моей же крови, я подвернул ее и закутал червя чистой стороной. Перебарывая отвращение, я прижал его к себе и ощутил на лице дыхание — столь слабое, что даже перышко не колыхнулось бы. Я укрыл нас троих плащом, потом взял Лили за руку и мягко сжал в ответ ее пальцы, едва она ими пошевелила.

— Он уже умер? — спросила она, не видя, что я держу его.

— Да.

— Тогда я свободна. — Она забилась в конвульсиях. Немного спустя боль прошла, Лили взглянула на меня и улыбнулась: — Когда мы прибудем в Лондон?

Плащ у меня в ногах стал мокрым: он впитал в себя ее жизнь.

— Завтра, — ответил я.

— Завтра? Дурачок ты, Виктор, я же тебя дразню. Я скоро умру.

— Нет, я доставлю тебя в Лондон.

— Как ты будешь жить без меня?

— Скажи, только честно: почему ты оставалась со мной все это время?

По ее бледному лицу пробежали бесчисленные оттенки чувств: жалость и коварство, гнев и ненависть, наконец невиданная прежде доброта. Она солжет или скажет правду? Какая мне разница? Только бы она призналась, что любит меня.

Она так ничего и не сказала, лишь закрыла глаза и прислонилась головой к карете. Ее дыхание стало очень медленным, пальцы в моей ладони едва заметно дрожали. Такие неглубокие вздохи, такая легкая дрожь, что я даже не заметил, как Лили испустила дух. Дожидаясь признания в любви, я так крепко сжимал холодеющую руку, словно это могло спасти ее. Нуждаясь в этом признании, я так крепко сжимал ее холодеющую руку, словно можно было уйти вслед за Лили.

Где сейчас Уинтерборн? Не наполнилось ли его сердце необъяснимой печалью? В церкви я сказал, что оберегал Лили, защищал ее ради него. Но он отверг меня. Неужели я позволил ей умереть только из-за этого?

Я притянул к себе Лили. Ее обмякшее тело у меня на руках напомнило о Мирабелле, которую я держал точно так же, когда ее застрелили. Одна женщина вела к другой, и обе погибли лишь потому, что ненадолго остались со мной.

Положив червя себе на колени, я трясущейся рукой снял с Лили бусы Мирабеллы, которые я ей подарил, и снова завязал их на запястье, рядом с тем браслетом, что Лили смастерила для меня. Там ему и место: две женщины, два подарка, две смерти. Маленькие бусины звякнули, и червь повернул головку на звук.

Червь — внук Уинтерборна. Будь у него выбор, он отнял бы у меня это бледное морщинистое существо, и это еще один повод ненавидеть червя. Но я все равно поднес кроху к груди и натянул на нас обоих плащ, чтобы согреться.

Так пролетели минуты, часы, дни… Кто-то приблизился с фонарем в руке. Уолтон, подумал я, пришел завершить начатое. Я даже не поднял головы.

— Убийство! — заорал человек.

Издалека откликнулись:

— Снова шутишь, Дарби? На смену опоздаем.