Я окончательно потерял всякое представление о том, на каком свете нахожусь, когда на экране появилось изображение — черно-синее от кровоподтеков лицо, спутанные светлые волосы… Изуродованное, исковерканное, искалеченное лицо… И все-таки я сразу узнал Славию.

Доносились до меня чьи-то голоса, двигались какие-то тени. Но все это происходило вне пределов моего мира, охваченного болью и отчаянием.

Потом это прошло. Айсберг растаял, выпустив из плена мое окоченевшее «я». Окружающее стало четким, болезненно четким.

— Ребята, — сказал я уже вполне нормальным, по-моему, голосом, — я на Журавлиную Стаю. Замещать меня будет Драган… господин Пестич. — Я оглядел их встревоженные лица. — Не знаю, в чем там дело, но у… пострадавшей есть личное послание ко мне. И я… знаю пострадавшую.

Они молчали. Понимающе молчали. В полной тишине я встал из-за стола и направился к двери. Наткнулся на взгляд Стана и сказал:

— Понятия не имею, зачем она туда… и вообще…

Мне вдруг показалось, что я как будто бы оправдываюсь. И я знал, почему мне так показалось. Знал, но не хотел, не мог признаться себе в этом.

…По дороге к нуль-порту я старался не думать о Славии, старался ни о чем не думать, но в голову лезли какие-то странные мысли. Никогда не доводилось мне размышлять о подобных вещах, но, видно, таилось что-то во мне, лежало до поры в одной из пещер подсознания — и вот теперь пробудилось, вылезло из пещеры, из темноты, поднялось из глубин, обрело форму и стало отчетливым.

Я любил свою работу, она была для меня интересной, но вот что думалось мне сейчас, в авто, мчащемся к нуль-порту: наверное, в жизни каждого человека бывает такая граница, за которой наступает состояние какой-то полуобреченности и приходит понимание, что лучшего уже не будет, что ты просто продолжаешь кружить по спирали, монотонно и, в общем-то, бессмысленно, а витки спирали все сужаются и сужаются, и все ближе финальная точка этого монотонного безнадежного вращения. Безнадежная монотонность… Монотонная безнадежность… И при всей этой монотонности вращение все-таки неудержимо, хотя и плавно, ускоряется к концу спирали. Все быстрее проходят годы-витки, все ближе финал. И вот тут-то, перейдя незримую границу, поневоле начинаешь думать, что за этой жизнью должно быть, непременно должно быть что-то еще; иначе тот, кто придумал наше бытие, либо глуп, либо жесток. Но разве может Он быть глупым или жестоким?..

Значит — все впереди? Спираль, сузившись до размеров точки, вывернется наизнанку и начнет расширяться, и бытие твое вновь заскользит по виткам все выше и медленнее — до противоположного ее конца и нового выворота… Или же вообще не будет никогда предела все расширяющимся и расширяющимся виткам?..

Это были не мои мысли. То, что представилось мне в спешащем авто, никак не могло быть моими мыслями. Я еще не дошел до своей границы и не думал еще ни о чем таком… Это было знание, долетевшее из будущего… или оставшееся от прошлого…

Что-то не в порядке было у меня с головой, но все-таки основа прослеживалась без труда: не о монотонности жизни на самом деле думал я; на самом деле я думал именно о безнадежности и финальной точке, и думал я об этом, потому что знал: Славия обречена. Славия умрет. Вот главное, а все остальное — туман, скрывающий направление удара.

Вот! Я выпустил на волю самую главную мысль, я позволил оформиться самой главной и единственной мысли, позволил ей вырваться из хаоса других, маскирующих мыслей — и, стиснув зубы, остановил авто и уронил голову на щиток управления, застонав от боли. Не физической, а той, другой, которая гораздо страшней…

Я не предполагал — я знал; я вновь, как это случалось уже не раз, воспринимал сигналы из будущего… Я знал: Славия умрет.

Проносились мимо авто, голубело небо, в траве лежали первые желтые листья. За десятками горизонтов готовилась к вторжению зима.

И еще я знал другое, и готов был завыть от отчаяния. Я знал, почему Славия оказалась в зоне отдыха в Северных горах, у перевала, неподалеку от долины Кордильера. Я знал, почему она вслед за мной оказалась на Журавлиной Стае.

Я все-таки завыл, молча, еще сильнее стиснув зубы, и выл долго, долго, долго…

Не в силах моих было провести несколько часов в ожидании нуль-переброски на Журавлиную Стаю, поэтому я поступил по-другому. Изучив схему-расписание всех перебросок в Ассоциации, я выбрал рейс на Черный Дрозд, а оттуда, не выходя из тамошнего нуль-порта, переместился на Фламинго. И уже с Фламинго, прыгая, как космический кенгуру, от звезды к звезде, добрался до Журавлиной Стаи. Такой вариант был, в общем-то, не самым удачным, потому что мое прибытие пришлось на глубокую ночь — но я просто не мог бездействовать.

Вместо флаерокиба я решил воспользоваться прокатным авто. Авто — это часов шесть езды до Мериды-Гвадианы, и значит, я приеду утром и не надо будет среди ночи поднимать с постели Флориана Дюранти или Данни Барка. А в больницу ночью меня все равно никто не пустил бы…

С авто все решилось без проблем и вскоре я, оставив позади нуль-порт с разноцветными огнями магазинчиков и кафе, углубился в темноту — одинокий человек, ведущий авто по прямому шоссе под беззвездным, забывшимся в тяжелом сне небом. Передав управление автеру, я скорчился на сиденье, стараясь хотя бы задремать. Наверное, это мне в конце концов удалось, потому что, открыв глаза, я обнаружил, что мрак слегка поредел, не в силах больше удерживать натиск рассвета.

Придорожные деревья, полосы кустарника; иногда, в отдалении, какие-то одинокие огоньки; плавный спуск в низину — плавный подъем… Выскочило откуда-то встречное авто, пронеслось мимо — и в окне его я успел заметить Славию, целую и невредимую Славию, живую и здоровую Славию, задумчивую, как всегда… Она тоже заметила меня — и улыбнулась, и улыбка ее вышла печальной…

«Подожди!» — попытался крикнуть я — и очнулся от собственного стона. Серый безрадостный рассвет занимался над Журавлиной Стаей.

Некоторое время я пытался понять, что же такое необычное было в привидевшемся мне облике Славии — и наконец понял: ее одежда. Не брюки были на ней, и не юбка, а пышное длинное платье с кружевами, великолепное платье цвета рубина, похожее на одеяние королев и принцесс из детских книг.

Безликое серое утро уже окончательно выдавило за горизонт остатки унылой ночи, когда я въехал в Мериду-Гвадиану. Сверяясь с маршруткой, я довольно быстро добрался до городского управления полиции, возле которого застыли в ожидании десятка два авто. Тревожно сжималось сердце, все вокруг было серым и тоскливым…

Прим-ажан Флориан Дюранти словно ждал меня, стоя у окна в своем аккуратном кабинете, где каждая вещь имела собственное и единственно допустимое место. Рыжеволосая секунд-ажан Жанна Липсон, «Жанна секунд-ажанна», сидела в кресле у столика и пила кофе. Увидев меня, она поднялась, провела ладонями по бедрам, оправляя юбку, и во взгляде ее мне почудилось осуждение.