Заглавие эссе «Своя комната» имеет (как и почти всякое заглавие литературного произведения) двойной смысл. Практический (и далеко не всегда выполнимый, несколько даже наивный, иллюзорный): заработайте 500 фунтов в год и обзаведитесь своей комнатой, дабы «развить в себе привычку свободно и открыто выражать свои мысли». И символический: для Вирджинии Вулф своя комната – это олицетворение особой творческой силы женщины. Силы иной, чем у мужчины, – ведь женщина столько времени просидела взаперти, что «самые стены насыщены их творческой силой», неуемной фантазией. Коль скоро у женщины появится возможность уединиться и творить в своей комнате, крепости и обители одновременно[170], на своей, так сказать, территории, то даже если двери библиотек, привилегированных школ и университетских аудиторий будут для нее по-прежнему закрыты, свобода мысли и отсутствие запретов будут ей обеспечены.

Кстати, о школах и университетах. Вирджиния Вулф подробно пишет и о том, что женское образование нуждается в коренной перестройке, равно как и профессионализация женского труда; настаивает на необходимости поддержки трудоустройства женщин. Пишет она об этом, правда, не в «Своей комнате», а в эссе, и тоже весьма пространном, «Три гинеи», вышедшем десять лет спустя, в 1938 году, перед самой войной. Для Вирджинии Вулф просьба, с которой к ней обратились, – пожертвовать одну гинею в пользу антивоенного фонда «для защиты культуры и интеллектуальной свободы» – неразрывно связана с поддержкой реформы женского образования и трудоустройства[171].

И всё же суфражистки вряд ли остались довольны «Своей комнатой» и теми выводами, которые делает писательница и которые никак не согласуются с односторонней, узколобой позицией «принципиальных» борцов за права женщин. Ведь, обрисовав, и крайне нелицеприятно, историю и идеологию женского вопроса в Англии, Вирджиния Вулф заканчивает свое эссе вполне миролюбиво, я бы сказал, диалектично: мужское и женское начала равноправны («Великий ум – всегда андрогин», – говорил Кольридж), способности человека, вне зависимости от его пола, раскрываются «при полном слиянии мужского и женского начала». Не об этом ли и «Орландо», где прочитывается «идея об андрогинности творческого сознания, в котором органично уживаются рациональное (мужское) и интуитивно-чувственное (женское) начала»?[172] Более того, по Вулф, свобода от вражды полов – признак зрелого сознания, и страсть мужчин к самоутверждению равносильна агрессивным суфражистским компаниям.

Равноправны еще и в том смысле, что и мужчинам, полагает Вулф, тоже «достается» от общества. Об этом – открытое письмо Вирджинии редактору журнала Nation and Athenaeum от 16 ноября 1929 года. Хотя называется письмо «Интеллектуальное положение женщин», речь в нем идет и о столь же безрадостном положении мужчин:

Особенно губителен взаимный антагонизм между полами для писателя. Писателю, заключает свои размышления Вирджиния Вулф, непозволительно думать односторонне, писатель должен быть «женственно-мужественным» или же «мужественно-женственным».

Вирджиния Вулф, как и всякий писатель, любила наблюдать за жизнью и за собой в жизни – «наблюдать реализм», как выразился Коля Красоткин. Или «смотреть жизнь», – как говорила Рэчел Винрэс из первого романа Вулф «По морю прочь».

«Реализм наблюдает», «жизнь смотрит», но, поскольку реальности, как мы знаем, чуждается, запечатлевает не столько то, что видит, сколько то, что себе воображает, – «иллюзионирует», если выражаться ее же словами. Ведь реальности, как и времени, для нее, модернистки, не существует. А потому, когда не жаловавший Вирджинию Вулф Уиндем Льюис назвал ее не наблюдателем, а соглядатаем, он, в сущности, был прав. Путешествуя по Англии и по Европе, Вирджиния не смотрит, а словно бы подсматривает, видит не то, что видят все; не то и иначе – взгляд не объективный репортерский, а субъективный писательский. Обращает внимание на то, на что другие внимания не обращают, и, как и полагается соглядатаю, высматривает вещи, вроде бы внимания не заслуживающие, скрытые от стороннего взгляда. Формулу этой своей поэтической наблюдательности она вывела сама.

Не только вывела формулу, но и определила смысл, стимул «охоты к перемене мест». Это – избавление, освобождение от привычного. Это – энергия, порыв, «каких ни привычные дела, ни время, ни обычаи не дают».

Франция, апрель 1928 года.

Шартрский собор видится ей «улиткой с поднятой головой, пересекающей равнину», а витражи – почему-то розовыми, похожими на «брильянт на черном бархате».

Розовый – ее любимый цвет. Розовые (серо-розовые) у нее и города, и дома, и не только во Франции или в Италии. Розовые, желтые, красные, золотистые – наверное, в свете заходящего южного солнца. Как солнце заходит и как встает, мы помним по первым страницам «Волн», где восходящее солнце уподобляется лампе, которую поднимает кто-то, спрятавшийся за горизонтом: «А державшая лампу рука поднималась всё выше, всё выше, и вот уже стало видно широкое пламя; над горизонтом занялась огненная дуга, и вспыхнуло золотом всё море вокруг».

Цветовая гамма та же самая.