Подождала. Никто не ворохнулся, не всполошился. Опять взмыла по лестнице. Поставила свечу на подоконник, сама ринулась к другому окну, вглядываясь во тьму. Минуты тянулись. Но вот вдали трижды вспыхнула и погасла огненная точка, и вновь к Елизавете вернулось счастливое спокойствие.

Она снова выскользнула за дверь и едва не наступила на крадущуюся Тучку. Раздался обиженный мяв. Кошка порскнула в одну сторону, Елизавета, облившись холодным потом, – в другую.

Велико было искушение, минуя кабинет Анны Яковлевны, крикнуть Даниле, что близка свобода, но не решилась спугнуть удачу и пробежала прямиком в комнату Валерьяна.

Постояв у двери, чтобы глаза привыкли к темноте, быстро направилась к высокому поставцу, где Валерьян собрал изрядный запас превосходных вин, не в пример тем, что хранились в погребе для гостей. Она наполнила две корзины и поволокла их к выходу, как вдруг ей вновь что-то попалось под ноги. На сей раз то была не Тучка: оно не взвизгнуло, не порскнуло, а только тихо зашипело сквозь зубы, и Елизавета поняла, что всей тяжестью наступила на мужскую ногу. Мелькнула жуткая мысль, что это Валерьян.

Елизавета стояла на лапте… Сообразив это, она сошла с лаптя, и человек с облегченным вздохом сказал:

– Ты, Лизавета? Напугала до смерти!

– Я и сама напугалась… – пробормотала Елизавета. Это опять был он, его голос! В темноте ей не удавалось рассмотреть Соловья-разбойника. Угадала лишь, что он высок ростом и широк в плечах… Как тот!

Он выхватил корзины из ее ослабевших рук.

– Сам снесу!

Тут луна глянула в высокое трехстворчатое окно, и Елизавета с замирающим сердцем вскинула глаза.

Перед нею оказалось смуглое бровастое лицо; черные кудри буйно вились, чуть не падая на плечи; цвет глаз был неразличим, потому что в них плавали, насмешливо мерцая, две маленькие луны… Елизавета торопливо отвела взор, но все ж не удержалась:

– Это ты был вчера на берегу?

– По голосу признала? – усмехнулся он в ответ.

– Да. Скажи, как тебя зовут? – спросила с прорвавшимся отчаянием.

И снова услышала, как он улыбается.

– Григорием.

«Григорий!» Тот никогда не назвался бы так, сказал бы: «Вольной»!.. Это был не он. И думать, и вспоминать нечего о тех давно минувших временах. Да и разве добрую память оставило по себе их знакомство, что сейчас сдавили горло непрошеные слезы?..

Они молча стояли друг против друга в белой зыбкой мгле, когда простучали по ступеням быстрые шаги и раздался тревожный шепот:

– Ты здесь, атаман?

– Здесь, где ж еще, – буркнул Соловей-разбойник почему-то недовольно и сунул обе корзины куда-то в темноту. Темнота крякнула, чертыхнулась и тяжело затопала вниз по лестнице.

Соловей-разбойник двинулся было вслед, но тут же обернулся:

– А ты иди, иди себе, Лизавета. Спаси тебя Бог! Ты свое дело сделала. Неровен час, увидят тебя – хлопот потом не оберешься.

Елизавета понурилась. Это не Вольной, что ему скажешь! Был бы Вольной, кинулась бы к нему, прошептала, глядя в отважные зеленые глаза: «Забери меня отсюда! Ты у меня в долгу, помнишь?» И он забрал бы. Она знала доподлинно, что забрал бы! Но этот…

– Я хочу еще раз поглядеть на Данилу, – пробормотала Елизавета. – А потом пойду к себе и лягу в постель.

Она шагнула к двери. Соловей-разбойник не тронулся с места.

– Ладно, Лизавета, – отступил в сторону. – Погляди на своего Данилу…

Он пропустил ее вперед. И все время, пока Елизавета шла по коридору, она чувствовала на спине жаркий взгляд: знала, что этот человек так же желает ее, как и она его.

Соловей-разбойник вынул из-за пояса небольшой, остро отточенный ножик и принялся ковырять в замке. Это напомнило Елизавете графа де Сейгаля и его сломанный стилет, и она слабо улыбнулась прошлому – такому свободному, счастливому, полному надежд… В коридор, конечно, луна проникнуть не могла, но Соловей-разбойник, наверное, видел в темноте, как кошка, потому что дверь наконец-то открылась.

Вот здесь лунного света было предостаточно! Казалось, все вокруг заткано самосветной серебряной нитью. Это было столь чудесно, что Елизавета замерла на пороге. В такие комнаты входишь как во сне, даже не зная, что ждет тебя там: счастье или горе… Она не заметила, как Соловей-разбойник проник в чулан. Вдруг раздался звук удара, потом глухой стон – и на пороге появился «серебряный» атаман с бессильно обвисшим «серебряным» Данилою на руках.

– Что?.. – вскрикнула Елизавета, и горло у нее перехватило от испуга.

– Пришлось его утихомирить. Он, бедолага, в своей клетке уже спятил, – тихо пояснил Соловей-разбойник. – Даже меня не признал! – Тут он поймал краем глаза свое отражение в одном из зеркал и хохотнул: – А немудрено, ей-богу! Я и сам себя не узнаю в этом… – замялся лишь на мгновение, – …в этом свете. Все. Прощай!

Он торопливо двинулся к выходу, но цепь устрашающе звенела при каждом движении.

Елизавета не выдержала:

– Погоди, я понесу цепь, а то разве мертвого не разбудишь.

Так они и пошли: впереди Елизавета, перекинув оковы через плечо и придерживая, чтоб не брякнули, следом – Соловей-разбойник с бесчувственным Данилою.

Они спустились на первый этаж, прокрались мимо заложенной двери в гостиную, откуда доносился хмельной смех Аннеты (Елизавета словно бы увидела ее темные глаза и голые плечи, блестящие при свечах, и розовый пышный парик) и возбужденный выкрик князя Завадского: «Вы истинный грабитель с большой дороги, Валерьян Демьяныч!»

Соловей-разбойник глухо хрюкнул, заперхал. Улыбка его сверкала в темноте.

Так, едва сдерживая хохот и грохот цепей, они вышли на черное крыльцо, где уже стояла телега. Один мужик нетерпеливо перебирал вожжи, другой – топтался возле. При виде странной троицы он ахнул и перекрестился. Узнав своего атамана, разразился таким восторженным матом, что Елизавета стремительно заткнула уши… и выронила цепь!

Грохот учинился такой, словно небо рухнуло наземь и разбилось вдребезги!

У Елизаветы ноги подкосились, она начала падать, чувствуя внезапно накатившую тошноту, вся покрывшись ледяной испариной и трясясь мелкой дрожью.

Соловей-разбойник закинул Данилу в телегу, уже не обращая внимания на цепь, успел подхватить Елизавету, прежде чем она повалилась, и, держа ее под коленки, как только что нес парикмахера, быстро шепнул своим:

– Гоните вовсю! Да не забудьте: сделайте как я сказал! – И кинулся обратно в дом.

* * *

Елизавета не помнила, как очутилась в своей комнате, но знакомое прикосновение прохладных льняных простыней помогло прийти в себя.

Открыла глаза, увидела над собой страшный, смуглый лик и отвернулась в ужасе, что теперь в полной его власти. Та вспышка страсти давно угасла, теперь ее мутило все сильнее; тошнота властвовала и над телом, и над сердцем, и над разумом.